думал о том, как приучит этого щенка есть с руки и лаять на других по его команде. Конечно, темник прекрасно понимал, что за Дмитрием стоит сила, иначе его давно уже заменили бы другим, и это тоже хорошо, слабая Москва ему не нужна, она не сможет собирать и возить большую дань, делать щедрые подарки. Пусть два князя – взрослый и юный – дерутся меж собой, пока они не вместе, Мамаю нечего бояться сильной Руси, а с Литвой он как-нибудь разберется! Сумел же этот щенок справиться с литовским князем Ольгердом, значит, и он, сильный темник, тоже сумеет. Вот тогда ляжет вся Русь под него, тогда можно будет и генуэзцам, что в Кафе хозяйничают, свою волю диктовать, а не их слушать.
Воюйте, русские князья, бейте друг дружку, жгите соседские уделы, разоряйте соседские земли! Только не сильно, чтобы и на дань Орде доставалось. Мамай усмехнулся: Русь богата, как никакая другая земля, ее на все хватит!
Осенний ветер без устали тащил по степи обрывки даже не желтой, а грязно-бурой травы, истоптанной тысячами ног и копыт. Он приносил запахи степных трав, горчил полынью и еще чем-то, чего князь не знал. Эта горечь приносила облегчение, потому что было уже невыносимо вдыхать скотский запах, вонь горящих кизяков, конского и людского пота.
Дон рядом, но ни одной бани на берегу, напротив, берег так загажен, перемешан множеством ног, что чистой воды близко не найдешь. Мыться поутру ходили далеко, Димитрий не мог обходиться поливанием из кувшина, ему хотелось вдоволь поплескаться, поплавать. Русские говорили, что в Сарае бани есть, да и сам князь вспоминал, что ходил мыться, когда там бывал. А здесь у Мамая все временно, деревьев почти нет, ни рубить не из чего, ни топить нечем будет. Не топить же баньку кизяками?!
От одной мысли, что вместо банного духа будет вот этот, горелых кизяков, становилось муторно, потому даже разговоров не заводили. И чего бы Мамаю не сделать ставку в более лесистом месте? Но ордынцы степняки, для них лес просто стена деревьев, им простор для глаза нужен. Когда ордынец вольно скачет или просто любуется бескрайним морем трав, нет его счастливей. А что другому не к душе, так езжай в свои леса и сиди там, как медведь в берлоге.
Иногда поутру, окинув взглядом голубое бескрайнее степное небо и вольный простор, уходящий за горизонт безо всяких помех, понаблюдав за парящей высоко в этом чистом небе какой-нибудь птицей, князь начинал понимать их страсть к этим местам. Но только понимать, сам он все равно такого не принимал душой. В дубраву бы или хотя бы в осинничек, с их запахом прошлогодних прелых листьев, каплями с веток, норовящими непременно попасть за шиворот, синей вышиной неба с плывущими рядками пушистыми белыми облаками и солнцем не тускло-желтым от жары или пыли, а ярким, веселым…
Русскому человеку никогда не понять степи, как и степняку лесных дубрав. Каждому хорошо на родине, там, где жили его деды-прадеды, где родился сам.
Дмитрий лежал, закинув руки за голову, и думал о Евдокии. Он очень тосковал по жене, по ее ласковым теплым рукам, волосам, пахнущим травами, нежной коже, упругой девичьей груди…