закончить комплектовать комнаты, перейдя от теории к практике – собрать недостающие кровати и уже каждое «содружество» привязать к конкретной комнате. Наплыв студентов ожидался со дня на день. Сегодня к ней придет Татьяна. Впервые за все время знакомства они решили поужинать основательно, с выпивкой. Момент подобрался удачный. Вечером в общежитии никого нет, да и поводов предостаточно.
Татьяна пришла с небольшим опозданием откровенно расстроенная. Кузьминична забеспокоилась. Накрыли стол, сели. Комендантская комнатка небольшая, но уютная, сразу чувствуется, что здесь обитает хозяйственная женщина. На окошке – новые занавески, стол накрыт скатертью, мебель хоть и старая, но приличная. В одном углу небольшой шифоньер, в другом – канцелярский шкаф со стеклянными дверцами задрапированными под цвет дерева. На стене висело зеркало, помещенное в ажурную металлическую раму, под ним высокая тумбочка. Значительное место в комнате занимал необычный диван с круглыми валиками по бокам сиденья и непривычно высокой спинкой. Такие диваны можно было увидеть по телевизору, когда показывали обстановку дома зажиточного семейства начала двадцатого века.
Комната больше напоминала не кабинет чиновницы, а. скорее, жилую комнату одинокой чистоплотной женщины. Кузьминична, действительно, была уже давно не молодой и одинокой. О своей судьбе никогда не распространялась. Никто толком не знал о ней ничего конкретного. Она, безусловно, любила поговорить, однако, только не о себе. Поддерживала отношения, общалась со многими, при всем при том, в свою жизнь никого не пускала, держала на расстоянии.
Вот и Татьяну не стала приглашать к себе домой, позвала в комендантскую. Разлили по первой, выпили, закусили. Опять наполнили рюмки. Угощение самое обычное – отварная картошка, селедочка, колбаска, сырки плавленые «Дружба» да помидорчики с огурчиками. Завязался разговор ни к чему не обязывающий, о том, о сем. Кузьминична заметила подавленное состояние гостьи. До поры до времени в душу лезть не хотела, мудро полагая – захочет сама расскажет. После третьей Татьяну, наконец, прорвало.
– Горе у меня, Кузьминична, понимаешь, горе, – захмелев, обличала себя собеседница. – Даже не знаю, как дальше жить. Наделала делов, знаю . . . сама виновата . . . . Как теперь быть? Как, Кузьминична, как?
Хозяйка положила кусок вареной колбасы на черный кусок хлеба и сунула в руку Татьяны.
– Ты не сиди. Выпила – закуси, хорошо закуси. Про горе тебе скажу вот что: не видела ты еще, душа моя, горя. Не видела, а хлебнула бы, то словами разбрасываться не стала.
Гостья откусила от бутерброда приличный кусок и пережевывая, возразила:
– Ты же не знаешь.
– Не знаю, – согласилась та. – Только , милая, горе это когда ничего поправить нельзя. События ли вспять повернуть или человека воскресить. А когда исправить можно, тогда это не горе.
– А что?
– Забота. Просто забота. Неприятная, болезненная, но только забота.
– Про