Риббентроп.
– В Москве на вокзале ко мне подошел какой-то незнакомец, который принял меня за Василия Гроссмана, – улыбнулся Эрвин.
Ехать пришлось долго, Эрвин пытался смотреть по сторонам, но улицы были освещены плохо и единственное, что он разглядел, это обилие парков и аллей, что его удивило, ибо по рассказам отца Ростов был полон пыли и совершенно лишен тени. Он сказал об этом Латинисту.
– Да, я тоже в пятьдесят третьем, когда вышел из вагона, не узнал города, – согласился тот. – Накатило ощущение полного абсурда: стоишь на углу, который хорошо помнишь, а дома вокруг совсем другие. Только потом я понял, в чем дело – промежуточную фазу, руин, я ведь пропустил. – Он промолчал немного и добавил: – Мы с тобой вообще многого не увидели.
Да, подумал Эрвин, парадоксально, но факт – они, промучавшиеся всю войну в лагере, благодаря этому избавились от бомбежек и стрельбы, свиста катюш и гудения юнкерсов, оккупации и эвакуации, фронта и тыла, партизанской войны и других, немецких, лагерей, им не пришлось стоять с карточками в очереди за хлебом и прятаться от мобилизации в лесу, словом, их опыт в корне отличался от опыта других советских людей, которые воевали, рисковали жизнью и добрались до Берлина. История, в каком-то смысле, прошла мимо них.
Наконец, они доехали до «тупика Ленина», как сказал Латинист – на самом деле, у переулка было другое название, но отходил он действительно от аллеи Ленина. И тут тоже росли деревья, скрадывая своими пышными кронами скудный свет фонарей, падавший на асфальт разрозненными желтыми пятнами. В промежутке потемнее Эрвин даже споткнулся и чуть было не упал.
– Осторожно, разобьешь морду, ростовские девушки от тебя отвернутся!
– Вряд ли я и в таком виде их заинтересую, – заметил Эрвин меланхолично.
Латинист вдруг стал темпераментным, то есть, темпераментным он был всегда, но таким бешеным Эрвин видел его нечасто.
– Ты, чертов оболтус, прыгаешь как козел, и еще хнычешь?! Когда ты меня по телефону предупредил, что превратился в калеку, я подумал, где, черт побери, мне машину достать, чтобы привезти с вокзала домой этого безногого и безрукого? Наши ростовские инвалиды заорали бы от счастья, если бы у них был такой шикарный протез, в основном, у всех только костыли. А что мне говорить, я за свою жизнь и двух шагов прямо не сделал! И, несмотря на это, у меня баб навалом, выбираю, у кого душа тоньше и тело пышнее. Мне бы твою внешность, я ниже секретарши горкома комсомола вообще никого в кровать не пустил бы…
Конец этого длинного и огнедышащего монолога был ознаменован двумя примечательными событиями, во-первых, Эрвина охватил мучительный стыд за свое нытье, и, во-вторых, они дошли до дома Латиниста.
Квартира была пуста, как объяснил Латинист, его новая любовница работает в скорой помощи и должна явиться только утром, после ночного дежурства, если вообще явится – это, сказал он, зависит от того, отправится ее муж в командировку или нет. А, может, и нет никакой любовницы, подумал Эрвин, он никак не мог воспринять всерьез браваду Латиниста, тот,