и свое и родительское разорила . . . А оно и не помогло вовсе . . . Помер Васька . . . Вот она какая – наша бабская любовь, жгучая, безоглядная. Ни родители, ни дети нам не указ – за любимого хоть голову на плаху. Налей, Людаха, помянем Ваську моего (Наливают, выпивают, закусывают молча). Родители через год тоже друг за дружкой померли . . . осталась я с детьми малыми одна. Дай, Бог, здоровья младшей сестре Нинке. Честно скажу, если бы не Нинка, не выкарабкались мы. Она тогда в город укатила. Я, грешным делом, думала за жизнью сытой да богатой, даже обиделась на нее. А Нинка, сестренка моя любимая, про моих детей думала . . . (Плачет). Все заработки на нас тратила: одежонку покупала детям, продукты, деньги давала . . . Если б не Нинка . . .
Галя. Свекруха у тебя тоже хорошая. Пусть понемножку, все равно тянется на вас . . .
Надя (с благодарностью). Это точно. Хорошая женщина, как Васька помер, она вроде как, даже ближе стала. Я ведь ее матерью зову . . . То по рубашке им купит, то обувку какую, то к себе в гости заберет на каникулы . . . Ничего не могу сказать плохого – хорошая, добрая женщина.
Галя (ободряюще). Видишь, и у тебя не все плохо, и у тебя есть опора в жизни. Людей добрых много, только не всегда их доброту замечаем и ценим.
Люда (разливая по рюмкам). Так давайте, девчата выпьем за хороших людей, к коим относимся и мы! (Выпивают, закусывают). Вот ведь интересно. У меня вроде и мужик есть, и не уехал никуда, и под боком проживает, а на самом деле, лучше бы свалил куда. И желательно насовсем . . . и желательно подальше . . . и чтобы не в роуминге! Что толку от него никакого, так оно бы хрен с ним. Да ведь пьет, гад, и день, и ночь. Мало того, что эту вечно пьяную рожу сил нет видеть, вонь его поганую переносить возможности нету, так ведь этот нелюдь все подчистую пропивает. Присосался как клещ ненасытный и тянет с нас кровь. Мы со свекрухой ломаемся на хозяйстве, я работаю, она торгует на трассе. Он, тунеядец чертов, пьет и пьет . . . пьет и пьет . . . За свекровку ничего особо плохого сказать не могу. Хоть уже и в возрасте серьезном, а пашет будь здоров. Даже по работе мне вовсю помогает . . . Зрение у нее не очень, а швы строчит словно молодуха: аккуратненько, ровненько. За Мишанькой глядит лучше меня. Опять же, беда – сына своего, пьянь подзаборную любит . . .
Надя. Знаешь, Людашка, мне, кажется, не столько любит его, сколько боится. Он же трясет Бараниху словно липку, требует с кулаками, угрожает расправой . . . сама слыхала . . .
Люда. Знаю я о том. Говорю: «Как подойдет, зови меня или расскажи, пожалуйся на него». Так нет, молчит, как рыба на берегу. Больше того, еще и оправдывает гада. (Возмущенно). Бабы, что на трассе с ней торгуют, рассказывают мне сколько она чего продала, сколько выручила денег. Они же деньги друг у дружки лучше считают чем свои. Я вечером спрашиваю: «Чего мало принесла? Опять пьянь спонсировала?» Она мне, глазом не моргнув: «Врут бабы все! Картоха по десятке пошла за килограмм, молоко – по пятнашке . . .» Я то знаю настоящую цену. Жалко ее, честное слово, с другой стороны, зло берет. Мы с ней на грядках, в поле, со скотиной, за машинкой этой проклятущей, стебаемся. Он, ирод проклятущий,