потерла хромую ногу и подхватила пустую липовую кадку.
– Годя! Годя, итить твою ленивую! – донеслось на разные голоса с заднего двора. – Поспешай!
Сырые внутренности оленя воняли дерьмом, не отвратительным свиным, всё-таки животное травоядное, но всё равно противно. Выворачивая синюшные кишки наизнанку, Любаша соскребала с них белесую слизь, и мыла, мыла, мыла их в пяти водах… а вода с каждым ведром становилась всё холоднее. Кишками провоняла вся одежда. От рук, платка и даже от волос несло навозной ямой и казалось, животный дух неистребим.
Наконец, очищенные и много раз промытые кишки Любаша сложила горкой в бадью и распрямилась. На разделочном пне осталась половина туши. Ведогор резко рубил мясо, Домослава споро завёртывала каждый кусок в отдельную рогожу и засовывала в бадью на просолку. Несмотря на большой размер кадки, целый оленёнок в неё влезть не мог.
Отдельно Домослава отложила оба желудка. Их внутренний слой для начала она использует при готовке сыра и только потом для жаркого.
Сглотнув голодный комок, Любаша негромко проговорила:
– Домыла я кишки, Домослава.
– Молодец, благодарствую. – Оценив лежащие на окровавленном снегу куски мяса, подобрала не тощий, но и не жирный кусок, от средней части ноги. – Держи, и захвати бадью с кишками-требухой, поставишь в сенях.
Дрожа от холода, в короткой шубке, залитой спереди водой, в мокрых онучах, соседка смотрела отчаянным взглядом.
– Мне бы… немножко ещё, для двух сыночков…
Живот Любаши выпирал, напоминая о скорых родах. И в самой Домославе толкнулся ребёнок.
– Возьми себе немного требухи и накрой бадью крышкой, она на стене висит… К матери зайди, поешь.
– Спасибо тебе, – Любаша поклонилась, приняла из рук Домославы мясо, заснула за пазуху, подхватила тяжелую бадью и поспешила в перевалку к тёмному крыльцу, придерживая живот.
В дверях она столкнулась с Годиславой, и та быстро дала ей свёрток рогожки.
– Это солонина. Кишок тоже возьми. Жаренные, с лучком, они ой, какие вкусные.
– Спасибо, тебе, подруженька. – В голосе Любаши послышались слёзы.
– Не за что, тебе сейчас есть нужно больше, чем обычно.
Обойдя Любашу, Годислава спустилась на задний двор и, посыпая солью твердевшую на морозе шкуру оленя, стала складывать её, сначала вдвое мехом наружу, затем в четыре раза.
– Я её завтра при солнечном свете поскоблю. В темноте могу испортить и руки поморожу, с утра прясть не смогу. – Громко говорила она в сторону свояка. – А завтра днём потеплеет, и шкура лучше выйдет. Нога моя ноет, оттепель чувствует.
– Тебе лучше знать, – согласился Ведогор. – Ты у нас главная по шкурам.
Деревня Явидово. Посиделки у ткачихи Славуньи
Тяжесть ножика в руке, да ещё складного, заставляла Сотю бегом бежать до дома ткачихи Славуньи. Пусть младшие смотрят, завидуют.
По всем лавкам и на скамейке девок и молодух набилось больше десятка. Кто пристроил переносные прялки у ног, кто между колен и деловито насаживали на навершие льняную,