незначительности в другом, как если бы сразу смотреть с двух концов бинокля. А Дереник, что случилось с Дереником? Он стал свободным и уверенным, раскованным, каким не был никогда… Впрочем, это все внешнее, а вот изменился ли он внутренне? Ей трудно было судить, ведь они перемолвились лишь несколькими словами, да и если б он держал перед ней долгую речь, это не помогло бы, ведь сравнивать было не с чем, в сущности, она не знала его никогда. Правда, теперь она стремилась узнать, она перебирала в мыслях десятки вопросов, которые собиралась ему задать, сотни тем, подлежащих обсуждению, и легла спать пораньше, предвкушая новое свидание на драгоценно сиявшем в памяти золотистом берегу, но, вопреки ожиданиям, обнаружила себя среди холмов.
Пологие склоны уходили в небо, закругляясь, где выше, где ниже, снежно-белыми вершинами, которым слепящее солнце и совершенно летнее тепло, даже жара, придавали неправдоподобие, схожесть с лежащими кучкой на громадном блюде пирожными бэзэ. Впрочем, это и не был снег, Регина приблизилась, пригляделась, и казавшееся издали пористым, но сплошным вещество холмов распалось на неисчислимое множество ромашек. Странных ромашек с гладкой белой сердцевиной и чуть вогнутыми лепестками, непомерно больших, величиной с тарелку или чайное блюдце, ну да, точь-в-точь, как из французского десертного сервиза, который пару лет назад перехватила у Регины толстая, короткопалая завотделением, помнится, у Регины даже сердце упало, когда она увидела хрупкую, похожую на цветок тарелочку немилосердно зажатой в пучке сарделек, заменявших этой растекавшейся, как кисель, субстанции в белом халате пальцы.
Вбежав в заросли терпко пахнущих ромашек, Регина стала срывать их, стараясь захватывать подлиннее стебли, она уже видела роскошные букеты в двух своих керамических, изысканной серо-белой расцветки напольных вазах, стоявших в противоположных по диагонали углах гостиной, как правило, пустыми, только осенью в них поселялись, время от времени сменяя друг друга, курчавые, как пудели, хризантемы. Набрав целую охапку, Регина бережно положила ее на сухую потрескавшуюся землю небольшой полянки, полускрытой склонившимися к ней цветами, снова шагнула в заросли и тут же потеряла из виду и протоптанное в густой поросли местечко, и свой букет. Это, однако, нисколько ее не огорчило, напротив, она даже запела, слегка фальшивя, ибо со слухом у нее всегда обстояло не очень ладно, и напевая нечто вроде хачатуряновского вальса, да еще и подтанцовывая иногда, принялась собирать ромашки заново.
Заставшее ее за этим занятием утро – ибо ромашки обступали ее вплоть до хриплого почему-то тренькания будильника – принесло с собой разочарование, точнее, разочарованием, но неосознанным, была ночь, утро явилось лишь осознанием его, после радостного настроения, можно сказать, эйфрории сна, еще более болезненного. Отодвинувшееся в неопределенность свидание наполнило весь последовавший за ним день томительным ожиданием, но увы, очередной сон