Антигной. Саша Чёрный

был из себя статный да крепкий, хочь патрет пиши: мускулы на плечах, руках под кожей чугунными желваками перекатываются, лицо тонкое, будто и не простой солдат, а чуть-чуть офицерских дрожжей прибавлено. Однако ж, что зря хаять, – родительница у него была старого закала, природная слободская мещанка, – в постный день мимо колбасной лавки не пройдет, не то чтобы что…

      Перевел Бородулин дух, ладонью пот со лба вытер. Поднял глаза, барыня в дверях стоит, – молодая, значит, вдова, у которой адъютант по сходной цене фатеру сымал. Из себя аккуратненькая, личико тоже – не отвернешься. Ужли адъютант у корявой жить станет…

      – Упрели, солдатик?

      Скочил он на резвые ноги, – гимнастерка на полу. Только он ее через голову стал напяливать, второпях в ворот руку вместо головы сунул, ан барыня его и притормозила:

      – Нет, нет. Гимнастерку не трожьте!

      Обсмотрела его по всем швам, будто экзамен произвела, и за портьеру медовым голосом бросила:

      – Чисто Антигной… Энтот мне как есть подходит.

      И ушла. Только дух за ней сиреневый так дорожкой и завился.

      Принахмурился солдат. На кой ляд он ей подходит? Экое слово при белом свете ляпнула… С жиру оне, барыни, перила грызут, да не на такого напала.

      Справил Бородулин работу, снасть свою в узелок связал, через вестового доложился.

      Вышел адъютант самолично. Глаз прищурил: блестит столик, будто его корова мокрым языком облизала.

      – Ловко, – говорит, – насандалил, молодец, Бородулин!

      – Рад стараться, ваше скородие. Только извольте приказать, чтобы до завтрева окон не отпирали, пока лак не окреп. А то майская пыль налетит, столик затомится… Работа деликатная. Разрешите иттить?

      Наградил его адъютант, как следовает, а сам ухмыляется:

      – Нет, братец, постой. Одну работу справил, другая прилипла. Барыне ты оченно понравился, барыня лепить тебя хочет, понял?

      – Никак нет. Сумнительно чтой-то…

      А сам думает: что ж меня лепить-то? Чай, уж вылеплен…

      – Ну, ладно. Не понял, так барыня тебе разъяснение даст.

      И с тем фуражку на лоб и в сени проследовал.

      Только, стало быть, солдат за гимнастерку – портьерка – взык! – будто ветром ее вбок отнесло. Стоит барыня, пуховую ладонь к косяку прислонила и опять за свое:

      – Нет, нет. Взойдите, как есть, в натуральном виде. Вас как зовут-то, солдатик?

      – Иван Бородулин. – Ответ дал, а сам, будто медведь на мельничное колесо, вбок уставился.

      Зовет она его, значит, в свой покой на близкую дистанцию. Адъютант приказал, не упрешься.

      – Вот, – говорит барыня, – обсмотрите. Все кругом, как есть, мои работы.

      Мать честная! Как глянул он, аж в глазах забелело: полна горница голых мужиков, кто без ног, кто без головы… А промеж них бабы алебастровые. Которая лежит, которая стоит… Платья-белья и званья не видать, а лица, между прочим, строгие.

      Барыня тут полное пояснение сделала:

      – Вот вы, Бородулин, по красному дереву мастер, я из глины леплю. Только и разница. Ваша, например, политура, а моя – скульптура… В городе монументы, скажем, понаставлены, – те же самые идолы, только в окончательном виде…

      Видит солдат, что барыня не военная, мягкая, – он ей поперек и режет:

      – Как, сударыня, возможно? На монументах ерои в полной парадной форме на конях шашками машут, а энти, без роду-племени, ни к чему. Разве таких голых чертей в город выкатишь?

      Она ничего, не обиждается. В кружевной платочек зубки поскалила и отвечает:

      – Ан вот и ошиблись. В Питере не бывали? То-то и оно. А там в Летнем саду беспорточных энтих сколько угодно. Который бог по морской части, которая богиня бесплодородием заведует. Вы солдат грамотный, следует вам знать.

      «Ишь, заливает! – думает солдат. – Чай, там в столичном саду, мамки княжеских ребят нянчат, начальство гуляет, – как же возможно погань такую меж деревьев ставить?»

      Достает она из рундучка белую мохнатую простыню, край кумачовой лентой обшит, – подает солдату.

      – Вот вам заместо крымской епанчи. Рубаху нательную прочь сымайте, мне она без надобности.

      Ошалел Бородулин, стоит столбом, рука к вороту не подымается.

      Ан барыня упрямая, солдатского конфуза не принимает:

      – Ну, что ж вы, солдатик? Мне ж только до пояса, – подумаешь, одуванчик какой монастырский… Простыньку на правое плечо накиньте, левое у Антигноя завсегда в натуральном виде.