долгу рознь, рублем не покроешь. Кто не тешил себя обещаниями когда-нибудь кое-кому припомнить мерой за меру.
Пятнышко разрослось в слипшийся ком. Я отодрал одно от другого, рассортировал, – и с некоторой даже неожиданностью убедился в исполнимости.
Он унизил меня сильно. Служебная субординация… я проглотил: на карте стояло слишком много.
Я нашел его. Он был уже на пенсии. День был теплый и талый, с капелью, во дворе за столиком укутанные пенсионеры стучали домино.
– Круглов? – спросил я.
Они подняли лица в старческом румянце.
– Вы мне? – спросил он.
Я назвался. Он не помнил. Я очень подробно напомнил ему тот год, то лето, месяц, пересказал ситуацию.
Он заулыбался.
– Как же, как же… Да, отчебучили вы (он чуть замедлился перед этим «вы», по памяти обратившись было на ты), – отчебучили вы тогда штуку. Выговорил я вам тогда, да, рассердился даже, помню!..
Я сказал ему в лицо все. Румянец его схлынул, обнажив склеротическую сетку на жеваной желтизне щек…
Пенсионеры испуганно притихли. Но я был готов к жалости, и она мне не мешала.
– Я много лет жил с этим, – сказал я. – Теперь мой черед… Квиты! Помни меня.
Я отдавал себе отчет в собственной жестокости. Но к нему вернулся его же камень.
Первый такого рода долг за мной ржавел со второго класса.
Мы просто столкнулись в дверях, не уступая дороги.
– Пошли выйдем? – напористо предложил я.
– Выйдем?.. Пожалуйста! – он принял готовно.
Дорожка у заднего крыльца школы, огражденная низеньким штакетником, обледенела. Болельщики случились все из моего класса (он был из параллельного, причем меньше меня). Ободряемый, я ждал с превосходством.
Скомандовали:
– Раз! Два!.. Три! – и он ударил первый, и очень удачно попал мне по носу, а я стоял задом прямо к низкому, под колени, штакетнику и поскользнувшись перевалился через него вверх ногами.
Засмеялись мои сторонники.
Ободренный противник, не успел я вылезти, бросился и изловчился отправить меня обратно.
Зрители помирали. Я растерялся.
И в этой растерянности он очень расторопно набил мне морду. Не больно, – не те веса у нас были, но довольно противно и обидно. Я был деморализован.
– Эх ты, – презрительно бросил назавтра знакомый из его класса, – Василю не смог дать…
Я так и не дал Василю. Черт его знает: меня били, я бил, и репутацией он не пользовался, бояться нечего было, – а остался его верх.
Это обошлось мне в пятьсот рублей и неделю времени. Я полетел в Карымскую, где тогда учился, поднял школьный архив, взял его данные и разыскал в Оловянной, в трех часах езды.
– Ну, здравствуй, Василь, – сказал я сурово, встав в дверях.
Он испугался, – хилый недомерок, полысевший, рябой такой.
– Одевайся, – велел я. – Разговор есть. Минут на пару.
Затравленно озирающегося, я свел его с крыльца в снег, к заборчику, треснул и подняв под бедра (легонького, не больше шестидесяти) свалил на ту сторону.
Он