тем в пору создания «Маскарада» существовал актер, который по духу своему был близок Лермонтову. Все тот же «грозный чародей» Павел Мочалов. Он буквально задыхался в устаревшем репертуаре банальной мелодрамы и все мечтал сыграть роль в русской драме с подлинно трагедийным звучанием. Напечатанный в 1842 году «Маскарад» восхитил его. «Он говорит, что он воскреснет в этой драме», – писал имевший тесные связи с петербургскими литературными кругами В. П. Боткин А. А. Краевскому. И передавал просьбу Мочалова «указать путь, по которому надо идти для получения права» поставить «Маскарад» на своем бенефисе 1843 года.
Но месяц проходил за месяцем, Мочалов чуть не каждое утро ездил к Боткину и сидел у него «часа по два», ожидая почту и надеясь что-либо узнать о возможности постановки, а Боткину сказать ему было нечего… Арбенина Мочалову так и не разрешили сыграть.
Все это было уже после смерти Лермонтова. При жизни же «Маскарад» был постоянной уликой его вольнодумства. Во время ареста, которому он был подвергнут за создание исполненного горечи и гнева поэтического реквиема по Пушкину «Смерть Поэта», в феврале 1837 года, ему пришлось давать показания: «Драма «Маскарад» в стихах, отданная мною на театр, не могла быть представлена по причине (как мне сказали) слишком резких страстей и характеров и также потому, что в ней добродетель недостаточно была награждена».
Между тем, вопреки мнению цензора «Маскарада» («Драматические ужасы прекратились во Франции, нужно ли вводить их у нас? Нужно ли вводить отраву в семьях…»), атмосфера в высшем петербургском обществе давно уж была отравлена. Об этом красноречиво свидетельствуют письма и зашифрованные дневниковые записи современников, служившие своего рода светской, а то и придворной хроникой.
«Вот все жаловались у нас на плоскую прозу нашего житья-бытья, – размышляет в одном из писем П. А. Вяземский, намекая на историю, происшедшую с одной из придворных фрейлин еще в 1834 году, – ан, напротив: романтическая поэзия воочию совершается и такая, что за пояс заткнет Гюго и Дюма. Ревность, кинжал, преступная любовь, все это теперь ходячею монетою нашего гостинного разговора… Кто бы подумал, что бедная Люба Хилкова, холодная, благоразумная, мерная, образцовая льдинка Зимнего дворца, будет героинею подобной трагической повести!»
«В свете очень шумят о Безобразовых», – записывает Пушкин в свой дневник 7 января того же года, говоря о Хилковой и ее муже вскоре после их свадьбы. «Бешеная ревность овладела им с первого дня брака, а, говорят, и до брака…» – как бы уточняет в своем письме запись Пушкина Вяземский. И будто бы ненароком замечает: «Бог знает, каких причин не выдумывают тому в городе…» В Петербурге же слухи ходили опасные, бросающие тень на Зимний дворец, где его властелин порушил не одну добродетель…
Ходили компрометирующие слухи и о маскарадных увеселениях придворных кругов. Об одном таком костюмированном «приватном» бале, устроенном по желанию императора в Аничковом дворце, также сохранилась дневниковая запись Пушкина от 8 января 1835 года: «В городе шум. Находят