чувство. Она заставляет забывать плохое, прощать непростительное и даже иногда менять принятое решение. Она мучает и вынуждает сердце болеть.
Ее надо безжалостно выкорчевать, а освободившееся место засыпать самыми ядовитыми химикатами, чтобы больше не проросла, а сам ее росток топтать, топтать, пока не останется пыль. Может быть тогда только удастся вспомнить как было до, вернуться в то верное состояние, которое было последний раз восемь лет назад и в которое возвратиться пока не получается. Удастся снова встать на тот путь, потерянный давно, и продолжать его, словно не было этих неправильных лет. Как я тоскую по тому времени, и – Боже мой! – это ведь, наверное, тоже ностальгия. Но какая-то иная ее форма, не страшная, а наоборот спасительная. Только бы вспомнить, только бы уместить себя нынешнюю в ту прежнюю форму. И тогда все получится. Но сперва надо искоренить сегодняшнюю ностальгию.
Надо убедить себя, что этих лет не было вообще и вспомнить не о чем. Ничего хорошего не было, был вакуум, была вата, полудрема. И ничего ни для ума, ни для сердца. Нельзя вспоминать даже плохое, потому что это будет означать, что оно было, и справедливо потянет за собою хорошее, и приведет под мои очи, и скажет – вспомни, как было хорошо. А ничего не было.
* * *
После более-менее удачного «сеанса аутотренинга», я попыталась занять себя домашними делами, что в этот раз ограничилось тем, что я переложила несколько тряпок из платяного шкафа в сервант, где недавно специально с этой целью освободила три полочки. На большее меня не хватило, и я отправилась в кухню. Был уже почти полдень. Желудок ныл и сердился.
Вообще на меня сердился весь организм уже дня четыре, ненавидел меня и ругал последними словами. «Опять она за старое!» – словно восклицал он. Старое – это мои периодические «заседания» на безуглеводной диете, которой я периодически мучила себя. Существовала в весе моем некая определенная планка, переступая которую, я возвращалась к проверенному мною способу похудения. Все вокруг говорили, что это совершенно не нужно и вообще вредно, но я все равно так поступала. Может быть, это своего рода епитимья, которую я сама на себя налагала за обжорство. Продолжалось это от недели до двух, обычно мне этого хватало потом на год. Во время «епитимьи» я начинала постепенно испытывать отвращение ко всему мясному и страшно хотела конфет и выпечки. В «день освобождения» планировалось наесться обязательно чем-нибудь мучным и сладким, но, как только диета заканчивалась, я снова любила мясо и была равнодушна к шоколаду. Во время же ограничений хотелось запретного, и было очень мало сил. От этого понижалось настроение, накапливалось раздражение, и к концу диетного срока, обычно, я была очень противная.
Быстренько взбив себе омлет из двух яиц, я хорошенько обжарила пышную массу с обеих сторон и вывалила на тарелку. Почистив и разрезав одинокий грустный малосольный огурчик, я положила его на отдельное блюдечко