Паша смог различить. Хотя одета она была в брючный костюм.
Что-то гневно залопотали ее соотечественники. Особенно один; родственник, наверное. Он даже вышел вперед, размахивая руками. Степняк тоже махнул – один раз, свободной, левой рукой. Но китайцу хватило. Он влетел в толпу, как шар в кегли, сбив с ног сразу несколько человек. А парень потащил за волосы китаянку, упавшую на траву и тихо подвывавшую от ужаса и боли. Недолго тащил. До того самого момента, когда на его пути вдруг выросла черная фигура. Тот самый батюшка, изъяснявшийся прежде вполне понятно, на хорошем литературном языке (так им училка в школе говорила, по литературе и русскому), начал что-то гневно выговаривать степняку, почему-то сейчас почти непонятно – на каком-то старославянском. Так в церквях молитвы читают. Сам Паша в храмы не ходил, но по телику видел. Редко, но видел.
Степняк вроде как испугался, даже жертву свою отпустил. А та, вместо того, чтобы рвануть, хотя бы на четвереньках, подальше, к своим, как упала, так и осталась лежать на мокрой траве, обхватив голову руками. И всадники, по-прежнему кружившие вокруг толпы, вдруг громко загалдели. Их строй сломался, и образовался новый – напротив батюшки, и двух его коллег, шагнувших вслед за ним из толпы. И в руках у всадников, у всех, кого отмечал испуганный взгляд Павлика, уже были луки, с наложенными на них стрелами.
А тот, кто и организовал вот этот конфликт, шагнул в сторону, и произнес короткое слово. Одно. Команду, наверное. И все всадники отпустили тетивы. Батюшка, чью грудь и живот, и левый глаз пронзили стрелы, еще постоял, воздев вперед и кверху правую руку, в которой был зажат здоровенный крест. Двое других упали сразу. А стоявший впереди священник еще попытался повести головой в их сторону – словно посмотреть напоследок оставшимся целым глазом. Но не случилось; как понял оцепеневший от ужаса Морозов, умер раньше. И повалился вперед очень аккуратно – опустившись сначала на колени, а потом завалившись так, что голова оказалась повернутой в сторону, и торчащий в глазу кончик стрелы с оперением не уперся в землю, и не сломался. Трава там, где лежали попы, была уже основательно примята, и потому Паше были прекрасно видны и три тела, и лицо священника, и его правый глаз, так и не закрывшийся, глядевший в мир с укором. Так Павлик решил. А степняк на этом не успокоился. Подошел к трупам, и вытащил из ножен какой-то здоровенный ножик.
– Кинжал, наверное, – отстранено фиксировало Пашино сознание; совершенно без его осмысленного участия, – зачем? Не видит, что ли, что они уже мертвые, убиты.
Все степняк видел и понимал. Стоял-то ближе кого другого – да прямо над телами и стоял. Вот он наклонился, и в несколько резких ударов отрубил голову священника. А потом наклонился над следующим…
– Опытный, – в мальчике словно проснулся сейчас кто-то чужой; взрослый и циничный, – не в первый раз, наверное, такую процедуру проводит.
Рядом, по обе стороны, издавали какие-то