он долго смотрел на дочь, которая лежала на боку в тени крыши сарая и вялыми движениями отгоняла мух и слепней от ожога на лице. Фёдор хмурился, морщился, словно вёл какую-то борьбу с самим собой. Наконец отрешённость в его глазах сменилась робкой осмысленностью.
– Она ведь воспитывает тебя, – он произнёс эти слова так, будто оправдывался. Словно понимал, что всё происходящее – чудовищно, недопустимо. Вот только его совесть давно превратилась в кораблик-призрак в океане гнили – ещё не затонул, но уже почти. С трусливым смирением Фёдор принимал всё, как есть.
Маша ему ничего не ответила. Лишь взглянула на него устало, и прикрыла глаза. С плаксивым выражением на лице Фёдор заковылял к дому. Минут через десять вернулся и положил на землю возле дочери миску с тремя варёными картофелинами, кусочком селёдки и горсткой квашеной капусты. Рядом с миской поставил старый помятый чайник с водой.
– Она воспитывает, – повторил он сипло. – Это хорошо. Кому-то ведь нужно…
Постояв с минуту с поникшей головой, Фёдор отправился топить кораблик совести в самогоне.
Весь день Маша пролежала на траве между будкой и сараем. Она засыпала, а вернее – ныряла в тревожную черноту, пробуждалась, снова засыпала. Боль то усиливалась, то немного унималась. Вокруг стрекотали кузнечики, по небу плыли пушистые облака, из леса доносилось пение птиц.
Когда солнце уже клонилось к закату, Грыжа сварила на печке-буржуйке картошку в мундире и больше во дворе не появлялась. Сумерки сгущались, из-за тёмного гребня леса показался месяц. Едва его призрачный свет посеребрил землю, Маша словно бы ожила, апатичный туман из её глаз улетучился. Она съела всё, что принёс отец – не спеша, кряхтя и морщась от боли, ведь каждое движение челюстью будоражило рану. Выпила воды из чайника, и уселась, прислонившись спиной к будке.
Как и прошлой ночью, лунный серп своим сиянием усмирял жжение в щеке. Маша погрузилась в странное состояние – вроде бы и не дрёма, но и не бодрствование. Что-то пограничное. Ей мерещилось, что сама ночь обволакивает её тело точно коконом. Перед взором медленно кружились созвездия, до слуха доносился шелест трав, кваканье лягушек, стрёкот насекомых. Все эти звуки сплетались в приятную мелодию, от которой в груди Маши что-то сжималось. Она никогда не знала, что такое свобода, всю жизнь для неё были только дом и двор, но теперь отголоски свободы доносились в виде мелодии ночи – не так как раньше, а по-иному. И несмело, осторожно ей в голову пришла удивительная мысль, что когда-нибудь она собственными глазами увидит всё, что изображено на картинках в её драгоценных журналах. Когда-нибудь. Маша впервые мечтала о чём-то большем, чем кастрюля с горячей картошкой, и это было так странно, словно в потоке непрерывной серости вдруг появились яркие краски.
Её мечтательный транс прервал незнакомый женский голос:
– Эй!
Маша встрепенулась, испуганно заозиралась, а потом увидела чёрную фигуру за низенькой калиткой. Лунного сияния оказалось достаточно,