окрепшей уверенности относительно счастья и благоденствия своего царствования. В Москве ее встретили с восторженной пышностью. И вдруг – потрясающая весть: заговор. Посягательство на ее трон, быть может – на жизнь… Так донес ей о неосторожной деятельности масонов московский главнокомандующий граф Брюс. Самая вольнодумная и опасная для монархии часть масонов, иллюминаты, вступила в сношение с заграницей. Императрице представили точные сведения об особом расположении масонов к персоне наследника Павла, связь же с ним установлена через меня, сиречь архитектора Баженова. И вот тут-то назначается день для осмотра Царицына дворца. Все последующее понятно, – закончил, как бы утомившись, Баженов.
– А какой веселый пришел Васенька домой, – воскликнула Груша, – он позвал меня, приказал понаряднее одеться для дня осмотра: «Ведь ты должна быть представлена императрице – так сказал мне генерал Измайлов, надзиратель за работами…»
– Ну, раз ты начала об этом, – сказал Баженов, хмуро обернувшись к жене, уже испуганной своей непосредственностью, – я не могу не кончить: назавтра, друзья мои, вместо торжества – позор! Страшный, безобразный сон. В парадной карете появление императрицы, ее знакомое надменное лицо, не смягчаемое, как на портретах, искусной приветливой улыбкой, а лицо злое, с угрожающе стиснутым, властным тонкогубым ртом.
«Это острог, а не дворец, – сломать оный до основания!» – И жест маленькой руки, не терпящий возражения, генералу Измайлову. Повернулась, поплыла к своей карете.
– Васенька, дорогой! – воскликнула Грушенька в каком-то странном восторге, беря Баженова за руку.
– И все-таки этот день для меня наисчастливейший, он возвеличил меня твоей любовью. Перед всеми ты не побоялся, ее засвидетельствовал, чем гордиться я буду до смерти… Только послушайте, Андрей Никифирович, и вы, Шарло, что он сделал: едва отвернулась разгневанная императрица, Василий Иванович побледнел, как стена, – и за ней следом, чуть ли не дернул за шелковый шлейф: «Ваше величество, – говорит, задыхаясь от волнения, минуту внимания». Она обернулась, испуганная, подскочили придворные. «Ваше величество, – говорит Василий Иванович и меня тянет за руку, – моей жене сказали явиться, дабы вам быть представленной. Если я имел несчастье не угодить вам своей работой, моя жена тут ни при чем, она не строила…» Императрица такими белыми от гнева глазами глянула на Васеньку, но, должно быть, вспомнила о своем милосердии, прославленном льстецами, и подала мне руку, потом все так же безмолвно прошла к карете. Но Вася-то не испугался гнева царского, не дал перед всеми в обиду свою жену. Даже супруга архитектора Казакова мне завидовала: «Это, говорит, почетнее, чем пара перчаток, присланная от нее мне в подарок».
Баженов благодарно обнял жену:
– Уж ты, Груша, известная позолотчица – и в черной ночи луч солнца найдешь. Дело было в том, что императрица свой гнев лично на мне сорвала, на моей работе. Ей уж были представлены