весь род людской именно потому, что прочли его книгу. Эти грубоватые, но добрые, неискушенные люди из Азии всем сердцем полюбили Сэлинджера. Под руководством Верховного главнокомандующего роман Сэлинджера много лет назад перевели на корейский, и с тех пор с ним познакомилось не одно поколение северокорейских школьников. Переводчик даже написал в предисловии следующее: «Наша молодежь растет в социалистической стране и постоянно окружена любовью и заботой Трудовой партии Кореи, Кимирсенского Союза молодежи и Союза детей Кореи. Поэтому они прекрасно знают о высоких идеалах коммунизма, а их жизнь наполнена яркими событиями. Следовательно, прочитав такую книгу, как «Над пропастью во ржи», они могут сравнить среду, в которой живут они сами, с чудовищными условиями жизни при капитализме и тем самым расширить свои горизонты и обрести мудрость…»
Поэтому неудивительно, что Сэлинджера так уважали в Северной Корее – даже больше, чем в Соединенных Штатах: ведь именно он сорвал с капитализма блестящую обертку и обнажил его грязное нутро.
Затворническую жизнь Сэлинджера нарушила оккупация Америки. О нем много писали военные корреспонденты, прикомандированные к КНА. Группа взволнованных корейских репортеров отправилась в Нью-Гэмпшир, нашла его хижину и потребовала у него интервью. Как обычно, Сэлинджер отказал: за всю свою жизнь он дал только одно интервью – шестнадцатилетней девушке, которая писала о нем статью для школьной газеты. Для нее Сэлинджер сделал исключение.
Хотя Сэлинджер отказался давать интервью, корейские репортеры, вдохновленные идеалами героизма и мечтающие выполнить порученное им задание, не могли просто повернуться и уйти. Они осторожно прорезали отверстие в сеточном ограждении с помощью кусачек, подошли к хижине Сэлинджера и поставили камеры у ее двери, готовясь к прямому эфиру. Но упрямый Сэлинджер снова сорвал их планы: он не открыл им дверь и не выходил из хижины три дня и три ночи. Наконец репортеры утратили терпение: никто не отказывает журналистам из официальной прессы Корейской Народно-Демократической Республики! Но репортеры помнили, что они представляют добрый и честный корейский народ, и поэтому не дали волю своему гневу. Тогда они придумали другой способ.
Вскоре в хижине Сэлинджера зазвонил телефон. Писатель взял трубку, и в ней медленно и вежливо заговорил мужской бас:
– Мистер Сэлинджер, я – министр департамента пропаганды Корейской Народной армии. Надеюсь, вы будете так любезны и удовлетворите просьбу наших репортеров об интервью. Кроме того, я предлагаю вам стать вице-президентом Ассоциации корейских писателей…
Сэлинджер машинально повесил трубку, а затем сел на пол и заплакал.
Теперь, оглядываясь назад, можно сказать, что реакция Сэлинджера, вероятно, была связана не с политической недальновидностью, а с дефектом личности. Однако корейцы сочли поведение Сэлинджера не только пафосным и излишне драматичным, но практически провокационным.