разбиралась в сортах винограда, из которого, собственно, и приготовляют изюм, в том числе и знаменитый лукчинский (или, как его еще называют, турфанский) – без косточек, изумрудно-зеленого цвета.
В воскресенье, придя к подруге, Кшесинская поведала ей об обысках, которые на протяжении всей недели шли в ее доме. Рассказ Кшесинской просто возмутил Ревекку. Она тут же отправилась к комиссару Лещинскому – он жил на другом конце города в роскошном особняке какого-то врача, в старые времена приписывавшего великосветским дамам, приезжавшим на лето из Петербурга, лечебные воды для успокоения нервной системы, измотанной неожиданными переменами любовных чувств.
Охрана не впустила Ревекку в дом, ссылаясь на воскресный день, полагавшийся комиссару для отдохновения от грабежей и расстрелов, отнимающих много физических и душевных сил.
– Я политкаторжанка с двадцатилетним стажем, – сказала Ревекка и бесстрашно двинулась на штыки, преградившие ей путь, и охранникам пришлось дать дорогу смелой и решительной женщине.
– Я политкаторжанка с двадцатилетним стажем, – повторила она уже Лещинскому, слегка струхнувшему от ее напора. – Я знаю, что такое революционная законность. Уважающий себя революционер никогда не станет одного и того же человека грабить дважды! Как будто нет других людей! И обыскивать шесть раз подряд – это верх цинизма и наглости. Тем более, когда дело касается балерины! У Кшесинской уже отобрали один дом в Петербурге – он стоит миллионы, а вам все мало! Ваша ненасытность беспримерна! Я требую прекратить эту вакханалию попрания прав и революционных традиций. Не для того в царя бомбы кидали я и мои товарищи, живьем сгнившие в равилинах Петропавловки и в рудниках Акатуя, Шилки и Нерчинска, о которых ты слышал только в песне «Славное море – священный Байкал».
– Я тоже родился в семье ссыльных в Сибири, – приосанился Лещинский.
– Все равно по сравнению со мной ты неоперившийся безусый птенец, – не допускающим возражений тоном отрезала Ревекка, – оставь в покое Кшесинскую. Она моя соседка.
– Да я, собственно, ее и не трогал, это питерские, – смущенно сказал Лещинский.
Он очень сильно переживал, что к тридцати годам у него почти не росли усы, это обидное обстоятельство лет с семнадцати не давало ему покоя ни при каких обстоятельствах и доставляло массу переживаний и часто ставило в самое неловкое положение, особенно при женщинах.
– Какие еще такие питерские? – грозно спросила Ревекка.
– Да вот приехали, револьвер бац на стол, – нехотя рассказал Лещинский.
– А мандат ты у них потребовал?
– Мандат у них в порядке, – соврал Лещинский, обходя этот вопрос, чтобы не всплыло то, что на самом деле никакого мандата приезжие не предъявили, а он из провинциальной деликатности не убедился на свои глаза в его наличии, – но даю вам слово, завтра я все улажу. Шесть раз подряд устраивать обыск, это слишком, во всем должно соблюдать революционную