длинные девичьи косы обмотались вокруг его шеи, словно девушка хотела навсегда привязать к себе княжеского посланца. Не утерпел тут шляхтич, улучил момент, наклонился и украдкою жарко поцеловал сладостные уста.
Поздно ночью, оставшись вдвоем с паном Лонгином в комнате, где им постлали, поручик, вместо того чтобы лечь спать, уселся на постели и сказал:
– С другим уже человеком завтра, ваша милость, в Лубны поедешь!
Подбипятка, как раз договоривший молитву, удивленно вытаращился и спросил:
– Это, значит, как же? Ты, сударь, здесь останешься?
– Не я, а сердце мое! Только dulcis recordatio[26] уедет со мною. Видишь ты меня, ваша милость, в великом волнении, ибо от желаний сладостных едва воздух oribus[27] ловлю.
– Неужто, любезный сударь, ты в княжну влюбился?
– Именно. И это так же верно, как я сижу перед тобою. Сон бежит от очей, и только вздохи желанны мне, от каковых весь я паром, надо думать, выветрюсь, о чем твоей милости поверяю, потому что, имея отзывчивое и ждущее любови сердце, ты наверняка муки мои поймешь.
Пан Лонгин тоже вздыхать начал, показывая, что понимает любовную пытку, и спустя минуту спросил участливо:
– А не обетовал ли и ты, любезный сударь, целомудрие?
– Вопрос таковой бессмыслен, ибо если каждый подобные обеты давать станет, то genus humanum[28] исчезнуть обречен.
Дальнейший разговор был прерван приходом слуги, старого татарина с быстрыми черными глазами и сморщенным, как сушеное яблоко, лицом. Войдя, он бросил многозначительный взгляд на Скшетуского и спросил:
– Не надобно ли чего вашим милостям? Может, меду по чарке перед сном?
– Не надо.
Татарин приблизился к Скшетускому и шепнул:
– Я, господин, к вашей милости с поручением от княжны.
– Будь же мне Пандаром! – радостно воскликнул наместник. – Можешь говорить при этом кавалере, ибо я ему во всем открылся.
Татарин достал из рукава кусок ленты.
– Панна шлет его милости господину эту перевязь и передать велела, что любит всею душою.
Поручик схватил шарф, в восторге стал его целовать и прижимать к груди, а затем, несколько успокоившись, спросил:
– Что она тебе сказать велела?
– Что любит его милость господина всею душою.
– Держи же за это талер. Значит, сказала, что любит меня?
– Сказала.
– Держи еще талер. Да благословит ее Господь, ибо и она мне самая разлюбезная. Передай же… или нет, погоди: я ей напишу; принеси-ка чернил, перьев да бумаги.
– Чего? – спросил татарин.
– Чернил, перьев и бумаги.
– Такого у нас в дому не держат. При князе Василе имелось; потом тоже, когда молодые князья грамоте у чернеца учились; да только давно уж это было.
Пан Скшетуский щелкнул пальцами.
– Дражайший Подбипятка, нету ли у тебя, ваша милость, чернил и перьев?
Литвин развел руками и вознес очи к потолку.
– Тьфу,