ни единаго раза осѣдланъ онъ не былъ. Одаримъ тебя существомъ всечистымъ, и ты по милости Нашей первымъ его познаешь. Какъ ты вѣдаешь, у насъ во Критской во державѣ – не въ примѣръ землямъ прочимъ – и кони пьютъ вино (поѣдая овесъ, смоченный виномъ); отчего и намъ не выпить? Ей, гряди вонъ: Мы устали отъ рѣчей и мыслей тяжкихъ, ибо рѣчи и мысли всегда тяжки для Насъ, ибо мысли и думы суть спутники бѣдности и нищеты.
– О Имато, наивеличайшій изъ бывшихъ и изъ грядущихъ царей Крита, я не могу (и ежель могъ бы – не смѣлъ) столь же зорко и глубоко зрѣть грядущее, какъ ты зришь съ непоколебимыхъ высотъ величія Твоего. Потому я, скромный Твой слуга, приму совѣты Твои, не смѣя обдумывать ихъ.
– Ей, гряди ко сну, а предъ тѣмъ пей и весели сердце высокое, поступай во всёмъ по велѣнію высокой души.
– Повинуюсь. Иду, иду, – склонившись до каменнаго пола отвѣтилъ Касато.
Когда Касато съ подобающими поклонами вышелъ съ возгласомъ «Служу Криту», Имато, задумавшись глубоко, произнесъ вслухъ: «Критъ – конь Мой; и Азъ сѣдлаю коня…».
Касато же про себя думалъ: «Дѣйствовать, конечно, будемъ иначе. Сперва: хлѣба и зрѣлищъ. Затѣмъ: крови главаря. И всё сіе дѣять и въ самомъ дѣлѣ – подъ бдительными очами братьевъ критскихъ. Въ концѣ концовъ: господамъ слѣдуетъ заботиться о рабахъ своихъ». И началъ попѣвать народну пѣсню «Въ кносской во рубахѣ по полю я шелъ», всѣми извѣстную въ то время въ минойской державѣ.
Можно задаться вопросомъ: какъ могъ, будучи въ трезвомъ умѣ и твердой памяти, Имато назначать на толь отвѣтственную для ихъ отчизны должность человѣка несвѣдущаго, человѣка неглубокаго, человѣка пресмыкающагося, но въ первую очередь – человѣка столь безшумнаго? Какъ могъ Имато довѣрить Касато военное дѣло въ толикій часъ: человѣку, который любому трезвомыслящему показался бы самимъ ничто, переполненнымъ раболѣпія? Отвѣтъ простъ: такова царева воля; но насъ подобный отвѣтъ едва ли удовлетворитъ, и мы посему добавимъ: Имато былъ рабъ удовольствій своихъ и настроеній собственныхъ: Имато не въ примѣръ правившему много послѣ Радаманту – не вѣдалъ чего-либо застывшаго надъ нимъ, будь то: законъ, который долженъ исполняться любымъ, а вѣдалъ только удовольствія и неудовольствія: свои, лишь свои: свои настроенія и прихоти тѣла возводилъ онъ въ законъ. Поверхъ сказаннаго: Имато попросту довѣрялъ Касато: какъ себѣ; точнѣе: болѣе, чѣмъ себѣ. Ибо съ одной стороны, Критъ не зналъ еще случаевъ типичной для Востока ненадежности правыхъ и лѣвыхъ рукъ государя (ибо главною мудростью любого восточнаго правителя было: никому не довѣрять). Съ другой стороны, Имато былъ слишкомъ лѣнивъ для дѣлъ управленія (управленіе вѣдь не царствованіе!), что полагались имъ ниже собственнаго достоинства. Потому и довѣрялъ царь Касато, лучшему изъ слугъ своихъ, по его словамъ.
И были предовольны оба, и праздновали – каждый въ своей залѣ, каждый со своей женою и каждый со своимъ виномъ: у Имато зала превеликая, у Касато – великая; у Имато наложницы наилучшія, у Касато – просто лучшія; Имато піетъ