в усадьбе и на селе, что Настасья Федоровна разрешилась от бремени сыном.
И тотчас же гонец поскакал в Петербург известить графа о радостном событии. Судьба даровала ему давно желанного наследника.
На всякого мудреца довольно простоты.
Глава III
После этого рассказа или исповеди Шумский снова два дня не видал Авдотьи, снова сидел безвыходно в своей спальне, не впуская никого к себе.
За это время отношения его к матери как бы перерождались, озлобление стихало, наступило примирение с ней, ни в чем не повинной и любящей его.
Когда Авдотья кончила свой рассказ, Шумский не сразу отпустил ее. Он глубоко задумался и долго сидел молча перед ней, а затем едва слышно выговорил: «Уйди». Когда женщина была у дверей и переступала порог горницы, что-то вдруг шевельнулось на сердце молодого человека. Он вдруг протянул обе руки, хотел остановить эту женщину, будто хотел горячо обнять родную мать, но через мгновение махнул рукой и выговорил громче: «Ступай!» Теперь же он совестился, что сдержал тогда в себе добрый порыв сердца.
Однако через два дня, выйдя в коридор и увидя в прихожей несколько фигур, за самоваром мирно и тихо пьющих чай, а в том числе Копчика, швею Марфушу и ее, эту крестьянку, няньку и родную мать, Шумский стал недвижно и долго глядел на нее через весь темный коридор. И вдруг сердце заныло и что-то шевельнулось в нем, что-то поднялось: краска ли бросилась в лицо, или слезы просились на глаза. Он простоял несколько мгновений, но, уже не глядя туда, а опустив голову и затем придя в себя, вернулся обратно в спальню.
– Это невозможно, – выговорил он вслух. – Так нельзя! Надо что-нибудь сделать! Ведь не могу же я… Ведь это невозможно… – И затем он прибавил несколько раз уже с легким раздраженьем: – Невозможно, невозможно.
Невозможным казалось ему то, что подсказало сердце. А оно подсказывало: сейчас же отделить в квартире комнату, устроить и поместить там не няньку, а мать и, одев ее самое иначе, обращаться с ней тоже иначе.
Но мысль, что мамка Авдотья станет жить у него барыней и матерью, все еще казалась ему затеей фальшивой, смешной, неестественной.
Если чувства нет или то, что оно подсказывает, разум не оправдывает, то, конечно, и честный, сердечный поступок покажется одной комедией. Какое платье на Авдотью теперь ни надень, все-таки она останется крестьянкой и дурой-мамкой.
На другой же день, однако, порядки в доме изменились.
Беглая девка графа Аракчеева, Пашута, была приведена полицией к Шумскому, и Иван Андреевич Шваньский поневоле явился к барину с докладом, хотя тот и не позволял никому показываться на глаза.
– Прах ее возьми. Теперь она ни на черта не нужна! – сказал Шумский. – Все-таки запри ее где-нибудь.
И тотчас же Шумский обратился к Шваньскому с вопросом:
– Не виляй, отвечай прямо, Иван Андреевич, – выговорил он сурово. – Ты все знаешь?
– Все-с, – отозвался Шваньский, потупляясь.
– Знаешь, кто такая персона стала теперь Авдотья Лукьяновна? – грустно,