кто там, на мельнице. В такое время там едва ли… Может, поохотиться кто забрел?
Пробрались-таки к мельнице. Ботник с веслом на кормушке к кусту привязан. Через окошко огонь видно, человек у печки возится. У крыльчика, по тыну, рачни развешаны, наметка стоит. Рыболов, как видно…
– Никак Васяка наш… Больше некому… – прислонясь лицом к мутному стеклу окна, сказал Спиридоныч.
– Знакомы?
– Васяка-то? Ну, еще бы. Божий человек. Пойдем-ка!..
Взошел на крылечко, приостановился и дух перевел:
– Сразу устал что-то.
Вошли. Стоял у печи и теперь обернулся старый облезлый грязный человек с смешным в складках лицом, безусым и безбородым, как у старого актера-комика. Попятился и уставился немигаючи, словно к защите от нападения приготовился.
– Васяка! Не признаешь? А ты погляди хорошенько, чудак-человек!
Васяка мигнул раза два и беззвучно засмеялся, показывая крепкие и белые зубы.
– Вон ты какой стал… А этот?
– Этот мой друг-приятель, товарищ, – сказал про спутника Спиридоныч.
Васяка обвел зеленоватыми глазами Паромова с головы до пяток и опять беззвучно, одними щеками засмеялся.
– Он у нас Божий человек. Живет, как птица небесная.
– Раков жарю.
– Поставь чайник-то, скипяти водицы: чайку попьем. А все-таки засеребрился ты, Васяка. Видно, и тебя старость догоняет…
– Ничего. Помрешь, спокойнее будет. Жил в лесах да в болотинах, думал всю жизнь спокойно прожить. Куда тут! Два раза ловили да таскали. Расстрелять хотели… Никуда теперь от человека не спрячешься. Никакого зверя не боюсь, а человека не люблю, боюсь…
– Скажи ты, Васяка, где делись моя жена с Марфуткой? Ни одного жителя в нашей деревне не нашел. Что тут было? Почему разбежались?
– Я ведь по-прежнему все в лесах да болотах живу. Слышал разговор, а кто знает, правда или зря. Тебе разя ничего не известно?
– Ничего не известно, ни-че-го.
Васяка помялся, почесался и, лениво так выбрасывая слова, словно камни поднимал, безучастно и флегматично начал говорить. Как отступили белые, в избе у Спиридоныча больной «погонник» остался: при смерти был. Пришли товарищи и нашли. Сказывали, Косой выдал. Он все к жене Спиридоныча подъезжал. Женщина из себя красивая была. А она его к чертям посылала. Вот он и донес, что Федосья-то офицера спрятала. Со злобы. Убили Федосью. Саблей, сказывали, зарубили…
Спиридоныч слушал и, тяжело дыша, только повторял:
– Так… так…
Не заплакал. Бросил только, сковырнул с фуражки красную звезду и метнул ее в пылавшую печь, а потом помолчал и еще спросил:
– А Марфутка?
– А кто ее знает. Сказывали, что мать зарубили, а Марфутку с собой взяли.
– Так, так… ну, что ж теперь?.. Теперь давай чай пить, – спокойно закончил Спиридоныч.
Паромову было не по себе: не знал, что сказать Спиридонычу. Изредка посматривал на его спокойное, сделавшееся суровым лицо, а слова не сходили с языка. Спиридоныч забыл про чай, все смотрел