на одну чашу весов. Как по-твоему, что может все это перевесить?
– Ничто! – порывисто воскликнул я.
– Да ведь тебе и нечего положить на другую чашу; прихоть мальчишки, которому еще нет и тринадцати лет, – вот все, что ты можешь противопоставить требованиям природы, общества и – Бога.
– Отец мой, я проникаюсь ужасом, слушая ваши слова, – неужели же все зависит только от меня одного?
– Да, все зависит от тебя одного.
– Но как же это, я в смущении… я готов на любую жертву… скажите, что же мне делать.
– Принять монашескую жизнь, дитя мое; этим ты осуществишь желание тех, кто тебя любит, обеспечишь себе спасение души и исполнишь волю Господа нашего, который ныне призывает тебя голосами твоих любящих родителей и мольбою служителя небес, который сейчас опускается перед тобой на колени.
И он действительно стал передо мной на колени.
Неожиданная выходка эта была так отвратительна и так напоминала мне напускное смирение, столь привычное в монастырской жизни, что начисто уничтожила действие его речей. Я отшатнулся от протянутых ко мне рук.
– Отец мой, я не могу, я никогда не стану монахом.
– Несчастный! Значит, ты не хочешь внять зову совести, увещаниям родителей и гласу Божию?
Ярость, с которой он произнес последние слова, превратившись вдруг из посланца небес во взбешенного злобного демона, произвела на меня действие, противоположное тому, на которое он рассчитывал. Я спокойно ответил:
– Совесть меня нисколько не мучит, я никогда ничего не делал ей наперекор. Уговоры родителей я слышу только из ваших уст, и я не такого дурного мнения о них, чтобы думать, что они могли на это решиться. А глас Божий, что находит отклик в моем сердце, велит мне не слушать вас и не порочить служение Господу лицемерными обетами.
В то время как я говорил это, духовник весь переменился: выражение лица его, движения и слова – все стало другим, после горячей мольбы и неистовых угроз он мгновенно, с той легкостью, которая бывает лишь у искусных актеров, как бы застыл в суровом безмолвии. Поднявшись с пола, он предстал передо мной подобно тому, как пророк Самуил предстал перед изумленным взором Саула. За одно мгновение от роли, которую он играл, не осталось и следа: передо мною был не актер, а монах.
– Так, значит, ты не примешь обет?
– Нет, отец мой.
– И не посчитаешься с негодованием родителей и проклятием церкви?
– Я ничем не заслужил ни того ни другого.
– Но ты непременно столкнешься и с тем и с другим, если будешь и дальше упорствовать в своем желании сделаться врагом Господа.
– Оттого, что я говорю правду, я никак не сделаюсь врагом Господа.
– Лжец и лицемер, ты кощунствуешь!
– Довольно, отец мой, такие слова не пристало произносить духовному лицу, да еще в таком месте.
– Упрек твой справедлив, и я принимаю его, хоть он исходит из уст ребенка.
Тут он опустил свои лицемерные глаза, сложил руки на груди и пробормотал:
– Fiat voluntas tua[25]. Дитя