хотя его выкрасили в белый цвет. Было оно приземистым, подслеповатым. Окна первого этажа, забранные в толстые стальные решетки, постоянно напоминали перепуганным обывателям о пятьдесят восьмой статье, чудовищных сроках и длиннющих этапах. А ведь до революции здесь размещалось что-то вроде культурного центра. Тут можно было хорошо выпить, закусить и в картишки перекинуться. Отдельные «нумера» с веселыми девушками тоже имелись. Старый бардак царских времен привлек чекистов своей неприступностью. Его метровой толщины стены могли выдержать любую осаду, а воды было сколько угодно прямо под окнами.
– Ну, Козлов очухался и сиганул вслед за ним, – продолжал свой рассказ Рубакин. – Плывут они, а мы выскочили на берег и шмоляем из тэтэшников. Своего убили, а бандит ушел.
– Черт знает что! – изумился Прядко. – Это, значит, могила того самого Козлова в сквере у моста?
– Его, его. Геройски погиб при исполнении служебных обязанностей. Так сообщили родственникам и общественности. А нам всем, кто стрелял, кому по строгачу, кому по служебному несоответствию, кого уволили.
Снова зазвонил телефон.
– Еще одна голова, – ухмыльнулся Рубакин, выслушав доклад дежурного. – Пойдем, глянем!
Новую голову он приветствовал почти весело, как старую знакомую:
– Так это ж итумкальский завмаг! Хороший был человек! Ворюга, правда, но гостя принять умел! Мир его праху, и пусть земля ему будет пухом!
Мельком окинув взглядом здоровенного сорокалетнего башибузука, заросшего волосами до такой степени, что лицо под ними даже не угадывалось и только черные глаза-уголья посверкивали среди растительности, Рубакин бросил коротко:
– И этого тоже в подвал!
Уже в кабинете расслабился, позвонил в буфет и попросил два стакана чаю с лимоном. Через три минуты буфетчица Зоя поставила на его стол два наполненных до краев стакана с коньяком, а рядом положила две шоколадки. Рубакин хлопнул Зою по крутому заду и пообещал выдать ее замуж за хорошего человека, когда закончится война и если удастся дожить до победы. Друзья выпили и закурили. Ночь только начиналась, и было еще неизвестно, чем она завершится. Они работали по ночам, потому что Сталин был совой, а спали днем после обеда. По такому распорядку функционировал тогда весь управленческий аппарат гигантской империи, и никто не сомневался в том, что жить иначе невозможно.
– Спать хочется, – сказал Рубакин, мотая головой, и, неожиданно впав в лирику, добавил: – Ночевала тучка золотая на груди утеса-великана… Хорошо, а? И чисто как! А мы в крови и в говне по шею. Но по-другому разве можно?! Не делают в перчатках революцию!
– Как думаешь, возьмут немцы Сталинград? – спросил Прядко.
– Может, и возьмут, но России им не взять. Кишка тонка. Да и выдохся уж фриц. По сводкам чую. А ты как думаешь, усмирим мы с тобой таркинцев?
– Побьем немцев, они сами усмирятся. Только жить нам вместе будет еще труднее, чем до войны. Westen ist Westen und Osten ist Osten, und sie kommen nie Zusammen.
Киплинга Прядко зачем-то процитировал по-немецки. Рубакин сделал ему замечание:
– Чего