такие люди действуют словно по наитию, всегда находя самое нужное и единственно правильное решение. И осуществляют его с блеском. Пока… Пока им не изменит удача. Так и случилось с ним, с Колей Громовым.
Еще в первые месяцы оккупации немцы создали в городе гетто: отгородили колючей проволокой несколько кварталов и загнали туда под стволами автоматов всех местных жителей еврейского происхождения. Привезли в гетто и евреев из окрестных городков и сел. В конце сорок второго года часть евреев расстреляли, а ранней весной сорок третьего по городу поползли слухи, что не сегодня завтра уничтожат и остальных обитателей гетто. И Петров-Громов решил предпринять отчаянную попытку спасти от гибели сотни людей. Не уверенный, что он заручится поддержкой Измайлова и Савельевой, Петров проник за колючую проволоку гетто один, спрятав под одеждой несколько пистолетов и гранаты.
В гетто он отыскал молодых ребят, готовых, как и он, на самоотверженный бой, и поднял с ними вооруженное восстание.
Несколько часов горстка храбрецов вела неравный бой против десятков гитлеровских солдат и полицейских. Они уничтожили часть охранников, не ожидавших нападения, и завладели их оружием. Но вырваться за колючую проволоку им все же не удалось. Вернее, не удалось вывести тех, ради кого они и подняли мятеж, а уходить одним, пока не подоспели машины с солдатами, не захотели.
Окруженные со всех сторон, уже без всякой надежды на спасение, повстанцы отбивались от гитлеровцев, пока не были уничтожены почти целиком. Контуженный разрывом мины, потерявший сознание Громов очнулся – третий раз в своей жизни – уже в камере гестапо. Фамилию его немцы знали: один из полицейских, подавлявших восстание, жил рядом с Громовым и опознал в захваченном соседа. Обыск ничего не дал – отчаянный вроде бы до безрассудства Петров-Громов немецкие мундиры, в которых ходил на охоту, и оружие хранил в известных только ему тайниках.
Его избивали резиновыми палками и шомполами, подвешивали за связанные за спиной руки, так что с хрустом выворачивались кости из суставов, загоняли под ногти иголки, рвали плотничьими клещами здоровые зубы, выжигали на спине паяльной лампой полосы, сутками не давали воды… Громов молчал, а если открывал иногда рот, то чтобы высказать следователю Шмидту такое, от чего обер-лейтенант войск СС заходился в ярости.
Потом пытать перестали, более того, поручили двум врачам – немецкому и другому, из пленных, – привести его побыстрее в полный порядок, не жалея для того ни лекарств, ни хорошей еды. Когда Николай встал на ноги, еле живой после перенесенных пыток, с ним заговорили по-иному: предлагали поступить на службу, обещали хорошее жалованье – пусть только сообщит, с кем связан, по чьему заданию поднял восстание в гетто. Обер-лейтенант Шмидт угощал Николая коньяком и сигаретами, делал комплименты его стойкости.
Петров выкурил сигарету, погасил окурок в пепельнице и широко улыбнулся, открыв темные провалы на месте выбитых зубов:
– За сигареты и приятные