шла босая осень,
А ты, смеясь, летела в небесах.
Подоконники
Это было. На небе в который раз
Облака рисовали коников,
Заглушая обрывки избитых фраз,
Громко плакали подоконники.
В Малой Невке от горя топился лист,
Пожелтевший от одиночества,
Звуки блюза из воздуха родились,
И звала ты меня по отчеству.
Нет, не слышал тебя разведенный мост,
По губам: «не люблю я осени»,
В трубку свернут и не дописан холст,
И щенка в подворотне бросили.
Пальцы – пальцами, рук совсем не разжать,
Три пролета и окна битые,
Немы, немы, любовью по этажам,
Только крыши нам были арбитрами.
Осень – в прошлом. По Невскому: шире шаг,
С неба важно кивают слоники,
Улыбаясь, баюкаешь малыша,
И смеются нам подоконники.
Тишина в Петербурге
Души шепчутся. Осень курится.
Воздух кончился будто. Весь.
Тишина в Петербурге. Улицы.
Подворотнями бродит бес.
Кошки черные. Души белые.
Рифма к рифме – как тот кирпич.
А от беса – не строчкой, мелом бы.
У Манежа торгуют. Кич.
Души шепчутся. Богу – богово.
Тени-образы, строчки в ряд.
Бесы щурятся, бесы в логове.
Всё торгуются. Только зря.
Ворон ворону глаз не выклюет.
Дьявол богово не возьмёт.
Город и́з ночи плавно выплывет.
Тишина вокруг словно мёд.
Души шепчутся. Осень курится.
И поэтов шагает рать:
Строем души идут по улицам,
Петербургу стихи отдать.
Падал день
Падал день в развёрстый сумрак ночи.
Замерзали тихо фонари.
Мне цыганка встречу напророчит,
Не сегодня. Завтра. До зари.
Будет это в той, за-прошлой жизни.
Снег пойдет. А в полночь рухнет мир.
Слепит свет луны, разбитый призмой.
Окна. Тишина немых квартир.
По Почтамтской (нет, Союза Связи)
Строй за строем, только шире шаг.
Снег пойдет. Не будет больше грязи.
Строй за строем. Все на фронт спешат.
Ленинград закашляет, и ниткой
Кровь пойдет, стекая в свежий снег.
Ленинград закашляет. Зенитки.
Не сегодня. Словно бы во сне.
Падал день, а снега было мало.
Сто чернушки, крошки тоже в рот.
Мне цыганка жизни нагадала
Лет на сто. Полуторка и фронт.
Спит Кронштадт в пол-ока где-то справа.
Слепит свет. Совсем недолго. Миг.
Небо неестественно дыряво.
Полночь. Снег пошел. И рухнул мир.
Петербург не кашлял утром ранним.
Солнце свой отмерило лимит.
В той, за-прошлой жизни, не был ранен.
Артобстрел. Не понял, но убит.
Голуби за горстью хлебных