действует по принципу отрицания. Как и философский дискурс, который в современном мире, после 1968 года, занял позиции власти. Лакан всех предупреждал тогда, что они сменили одного господина на другого, но кто его услышал?
Но не важно.
Из этого отрицания, или разделения, если угодно, – она немного преувеличенно жестикулирует, имитируя нетрезвую речь, немного размахивая бокалом, так чтобы создать напряжение: вдруг прольется через край морской волной. Хотя и видно, что она контролирует ситуацию и делает это для фана, – начинается производство реального. Реальность просто невозможно описать без отрицания. Она всегда прежде всего строится на отделении, очень агрессивном отделении, надо заметить, от прошлого.
Но суть в том, что это прошлое должно быть осязаемо. Мы же движемся вперед с такой скоростью, что прошлое приближается к нам с каждой секундой все ближе. Если где-нибудь в XVI веке во Флоренции были живы воспоминания, допустим, о Риме. И это были не какие-то мифические римляне, а живые люди, которые умерли всего-то в прошлом году. И на отрицании этого прошлого, на отталкивании от него реальность и выстраивалась (ведь что есть барокко, как не отрицание классицизма!), то в современном мире тот же Сталин или Гитлер – это прошлое одинаково мифическое, как инки или шумеры. По большому счету современный человек вообще не заботится о сохранении прошлого. Поэтому и желание стало таким не ярко выраженным. То есть желают много, но не глубоко и не сильно. Не интенсивно, а имплозивно.
С другой стороны, и сам механизм желания тоже… э-э… предан забвению. Когда все в финале сводится к обмену. Обмену одних знаков на другие – вещи, не имеющие меновой составляющей: соблазн, очарование, чувственность, наслаждение – становятся потерянными. Бессмысленными. Непонятными. Вместо горячей войны всех против всех что у нас есть? Прохладный символический обмен всех со всеми.
– Смерть! – выкрикивает кто-то.
– Смерть?
– Смерть не имеет меновой стоимости.
– О да. И, конечно же, смерть.
– То есть ты хочешь сказать, – говорит другой, – что мы недостаточно чувственны или что, например, Саша, недостаточно соблазнительна.
– Ну, если коротко, то да. Но только с одним дополнением, мы не говорим про тело, мы говорим про дискурс. Саша, которая прямо сейчас сидит изогнувшись на подлокотнике кресла в красиво обтягивающих ее ноги брюках и блузке, драпирующей грудь, прекрасно знает, как быть соблазнительной. Но когда ты переводишь сексуальное из реального в дискурс сексуального, из сферы телесной в сферу символическую, ты отделяешь чувственность. Ты называешь что-то чувственностью. А как только воображаемое становится символическим, как только желание проговаривается, оно перестает быть энергией, движением, экспансией. Становится чем-то, чего на самом деле нет.
Что-то, что не поддается описанию, исчезает, на его место приходит знак.
Какая у чувственности может быть меновая стоимость? А когда она появляется, это перестает быть чувственностью, это перестает быть соблазном.
То