престарелые супруги.
– Твой спутник здесь, так что дай-ка обниму тебя, пока он не видит, – расчувствовался премьер, зарываясь носом в её остро пахнущий травяным шампунем пробор. – Достойно, девочка моя!
Он поздравлял её с триумфом, не отрываясь от её макушки, и обнимал одной рукой, другой безотчётно, до боли сжимая стебли бордовых роз.
У Тамары Львовны блестели глаза под очками. Она сердечно, по-матерински поцеловала Мону в лоб и подарила ей крохотную брошку-колибри из красного золота; Мона сразу приколола её на блузку.
– Наши уже чокаются шампанским, – хмыкнул премьер. – Лицемеры. Потирают ладошки, ждут тебя – убедиться, что ты и в самом деле уходишь. Прилипала из корды сейчас давала интервью журналистке: ныла, как труппе будет тебя не хватать. Прикинь, она осветлила волосы!
– Я не пойду, – отмахнулась Мона, напоследок наводя порядок на гримёрном столе.
Она протёрла поверхность влажной салфеткой, поправила флаконы и баночки у зеркала. Соне казалось, они отравлены, и тётя расставляет приманки для той, кто дерзнёт воспользоваться запасами соперницы. Смертельные притирания. Коллекция ядов.
В урну отправились невидимки и сеточка для пучка с запутавшимся медным волосом; на дне лежал смятый хитон и отклеенный с большого пальца пластырь. Держа в руках молочно-белые, подписанные на подкладке её именем пуанты, тётя помедлила, затем так же бросила их в урну. То была совсем новая пара, не изношенная.
С мокрой головой и охапкой цветов, в компании кавалера и племянницы, Мона гордо прошла через театральные коридоры, миновала служебный выход и села в машину Азиза, ни с кем не прощаясь. Репортёры, преследовавшие её с микрофонами и камерами до пассажирского сиденья, схлынули, как отлив, не добившись ни слова. Кто-то из труппы выскочил на мороз с бокалами, и за обнажёнными вечерними спинами мелькнула девушка в шоколадной юбке, слегка коротконогая, с неудачно осветлёнными, с крапом пёстрого цыплёнка волосами.
Азиз повёз их ужинать.
Зная, как не хочется его возлюбленной пристального внимания незнакомцев, он выбрал уютный ресторан домашней кухни за шестнадцать кварталов от театра, в малолюдном месте, с отдельными кабинками и мягкими диванами.
Настроение у Моны менялось с лихорадочного азарта на отрешённую, тягостную задумчивость – и обратно. Азиз ухаживал за ней: выкладывал ей на тарелку лакомые кусочки, читал восточные газели; для Сони аккуратно нарезал мясо и заказал разные сорта мороженого на десерт.
Он катал их по ночному городу и, припарковавшись у набережной, кормил апельсинами. Соне попался королёк, и ей свело челюсть. Азиз и тётя целовались, сидя на крыше машины, до четырёх утра. С плавучих яхт-ресторанов до них доносилась музыка и электрические всполохи разноцветных гирлянд.
Девочку разморило. Она уснула на заднем сиденьи, не дождавшись возвращения домой. Бордовые розы, связанные накрепко лентой, были погружены в плотный пластиковый пакет, наполненный водой и заклеенный скотчем. Лента впивалась