он испустил стон и через секунду уже лежал на земле со связанными ногами.
Дымке показалось, что пришел конец света, когда он ощутил прикосновение человека. Он увидел, что одно из этих созданий бежит к нему с раскаленным бруском, почуял запах горящих волос и кожи – это горела его собственная кожа, – но он не почувствовал ни жара, ни боли, потому что находился в таком состоянии, когда каленое железо не страшней прикосновения человеческой руки. Но всему приходит конец – и хорошему и плохому, – и скоро веревки упали с его ног, все миновало. Дымка вскочил и бросился к табуну. На гладкой шкуре его была метка – метка на всю жизнь, не смываемое ни водой, ни годами тавро.
Отныне он принадлежал компании.
Неистовая радость обуяла всех – и Дымку и других жеребят, – когда таврение было окончено. Табун снова собрался в одном корале, ворота кораля были открыты, и снова все были свободны.
Дымкина мать двинулась первой. Оба табуна – и старый и новый – тоже не заставили себя ждать и направились к подножию холмов. На другой день лошади были уже на плоскогорьях, и вчерашнее было забыто всеми, кроме Дымки и прочих жеребят. Жеребята не успели еще забыть кораля потому, что для них это было совершенно ново, и еще потому, что у каждого из них было по памятке – по свежему, ноющему тавру.
Но время бежало. Новые события отвлекали внимание Дымки, приключение с коралем стиралось из его памяти, как дурной сон, ожог зажил быстро – осталось аккуратное клеймо.
Пришла осень, небо затянулось облаками, дожди похолодали, и всякий раз, когда прояснялось, усиливалась стужа. Солнце поднималось уже не так высоко и грело все меньше. Когда после нескольких ясных морозных утр снова затуманилось небо и ветер запорошил землю снежком, табун начал спускаться с гор ниже и ниже, пока не достиг подножия холмов, а там и равнины. Пора было перебираться на зимние пастбища. Зимние пастбища находились у низких отрогов, подымавшихся посреди прерии и в глубоких оврагах с густыми зарослями тополей и ивняка. Здесь можно было укрыться от непогоды, когда холодные северные ветры и воющие бураны загоняли все живое по норам. Травы были тут высоки, и до них всегда можно было добраться копыту. В тихие зимние дни, когда выглядывало солнце и стихал ветер, табун мог выйти из своего убежища и отыскать по склонам места, с которых ветры слизывали снег и где трава оставалась на виду.
При переходе по открытым равнинам и здесь, на зимних пастбищах, Дымкиным глазам, ушам и ноздрям было много работы. Столько нового, к чему можно было присмотреться, прислушаться и принюхаться! Все его чувства были напряжены, как струна. Дымка радовался, когда выпал первый снег. Он падал на плечи, на круп, Дымку же подмывало прыгать и резвиться. Прерия стала бурой, потом побелела, теперь не приходилось больше прятаться в тень. Морозы были Дымке не страшны, он успел сменить свою гладкую шерсть на более толстую и теплую, подбитую слоем жира, густая, горячая кровь не застаивалась в его жилах, и он мог спорить со снегом и стужей, только