тут больной преставляется, треба вашего яда.
– Так то Алеша, – всполошилась провизорша. – Нальется валерьяной и виснет в трансах. Мы за ним не маленький бэби ходить.
А я выскочил из аптеки вон. На улицах было пустовато. Помнилось, что сегодня какой-то огромный праздник, то ли «День дарения благ», – или этот завтра, – то ли день-викторина «Спасибо за…», что-то в этом духе, но встреченные мной жители все непривычно спешили и привычно жались по сторонам. Патруль со штыками не просматривался, и я помчался на работу, чтобы хоть как-то поддержать свою баллово-монетарную систему, основу пищеварения.
Но к ужасу моему у входа в краевой музей стояла уже знакомая мне, или похожая, шинель со штыком и временами, срывая ружье со спины, тыкала в подвешенный рядом мешок с трухой:
– Кали… в ружио… Пропускс. Кали… Здравас мужниекс.
Я робко приблизился к проходной.
– Пропускс! – бешено вращая белками и желтками глаз, крикнул страж. Я издали поводил ПУКом перед его штыком. – Опоздалл караеттс… Другас Брезиннш указанние… Коли! – издал он вдруг грозный рык и бросился, целя в меня тупым штыком.
Я еле увернулся, хлопнул ему на шлем полупотрошенный мешок с трухой и, получив секунду форы, ускользнул, преследуемый воплями, на зады Музея. Здесь пять-шесть телег с бумажным хламом ждали сброса в подвал. По стертым камням когда-то бывшей лестницы еще павловских или черномырдинских времен спустился, держась за влажные, липкие стены, в зев подвалов, где зомби и вольнонаемные дебилы, полноценные продукты Альцгеймера или Паркинсона, грузили на подъемники бумажные знаки канувших времен. В самом дальнем темном углу, медленно пуская слезы и потирая зашибленные слоновьи колени, на горе отработанных лозунгов перестройки, ускорения, перезагрузки и загробостройки сидела моя начальница Нюра.
– Что Павлуха, не жальче тебе Нюрки? – горько произнесла она, обтирая потное лицо газетой.
– Я Петруха, – напомнил я.
– Врешь, все вы врете, мозговые. Сами тырите, а Нюрка в жопе.
– Как же, Нюрочка, Вы здесь обрелись… оказались?
– Вот и отказались, – повела в мою сторону начальница цеха прессовки лицом с отпечатавшейся на нем передовицей. – Прислал этот Бруздинь… Бздешинь бешеный услугу… прислугу. А она меня хвать и давай лапать. Скотня, видют пухлая, так значит обижай. Не видят: женщина вся в культуре. А еще бахвалят – мы с Запад, с запад, культурас тащимс. Сукас. Вынули из старой Нюры всю душу: два кило прокламаций с культуристами, и в грудях застряло еще полкило предвыборных обещалок тогдашних. Смех, да и все. Я говорю: дурье, это все и на подтирку не годно, кошке своей стелю. Нет, орут. Идитес низас, подвал замкас, грузитт. Чего не понял, Павлуха? Все, кончила Нюрка. А ты как тута?
– Мне бы наверх, Нюрочка, – заканючил я. – К транспортерам пробиться, я бы за вас горой похлопотал. А то ПУК мелеет, желтеет, словно желтуху подхватил.
– Ты крыльями хлопочи, андел, – горько посетовала бывший цеховик. Потом заговорщически