вы предлагаете себя советской власти в качестве истинного носителя идеи государственности, – провокаторским тоном продолжил Пул.
Суровцев собрался что-то ответить, но сделать это жестом ему не позволил хозяин замка. Барон, улыбаясь, подошёл к Пулу. Чуть наклонился к нему и вдруг вполголоса спросил:
– А вы стали бы иметь дело с любым другим человеком, прибывшим из Москвы?
Пул не нашёлся что ответить.
– Вот видите, как всё непросто, – продолжил фельдмаршал. – Я воспринимаю этот визит через линию фронта как знаковый. А что касается революций, молодые люди, лицемерие Маркса гораздо глубже понятий коммунизма и интернационализма. Сама борьба против крупного капитала на практике не что иное, как борьба мирового капитала против наиболее значимых монархий и капиталов национальных. Олигархия – значит, власть немногих. Финансовая олигархия – власть совсем не многих. И боюсь, что идеи тайных обществ по тайному переустройству мира оказались более жизнеспособны, чем любые другие. А социализм лишь один из инструментов этой борьбы. Это оружие. Но опасное оружие оказалось в детских руках русской революции. Будем надеяться, что ребёнок быстро взрослеет.
– Что-то детки, право, заигрались, – прокомментировал Пул слова главнокомандующего.
Точно вспомнив о специфической акустике зала, Маннергейм встал в стороне от камина и точно актёр-трагик вдруг стал декламировать. Реверберация опять делала жутким и объёмным его голос:
– Адские испарения поднимаются и наполняют мой мозг, пока не сойду с ума и моё сердце в корне не переменится, – воздел он руки к сводам потолка. – Видишь этот меч? Князь тьмы продал мне его.
– Это что, неизвестный перевод Гёте? Фауст? – спросил после паузы поражённый такой театральностью Суровцев.
– Нет, – ответил, рассмеявшись, барон. – Это Карл Маркс. Стихотворение, знаете ли. И называется оно «Скрипач».
– Никогда не слышал, что Маркс писал стихи, – удивился Пул.
– Писал, – точно пропел это слово Маннергейм, всю свою долгую жизнь утверждавший, что не прочёл ни одной книги.
– Похоже на описание масонского ритуала посвящения, – тихо проговорил Суровцев.
– Действительно? – театрально удивился финский главнокомандующий. – Никогда бы не подумал. Ну да вам видней. Вы уже освоились в моих библиотеках. Есть там и стихи, – добавил он после паузы. – И прочтите ещё одну книжку классика. У Маркса она называется «Тайная дипломатия XVIII века».
– Прочту уже дома, – ответил Суровцев.
– А вот это вряд ли, – усомнился Маннергейм. – Русского перевода, насколько я знаю, не было и до революции. Не будет и теперь.
Точно опытный и знающий профессор университета Маннергейм предпочёл пробуждать у слушателей тягу к знаниям, будто помня по собственному опыту, что знания чужие останутся чужими. Потому и неубедительными. И ещё он уловил те внутренние и внешние перемены в характере Суровцева, которые переживал когда-то