кому-то – нет. А тут – прилетел человек домой, называется… И ведь не расскажешь никому, даже не намекнешь! Он и фамилии-то Хушенгов знать не должен…
– С тобой все в порядке?
На плечо легла рука Бижана.
– Ага. Лучше не бывает. Это я песню вспомнил…
Чувствуя, что идет по краю пропасти, и не в силах остановиться, Тарталья начал высвистывать древний блюз «У моей девочки дурной характер». Сбился на четвертом такте; начал снова. Мелодия не давалась. Рот пересох, свист походил на шипение. Бросив изображать кривой свисток, он продолжил голосом.
Хорошо, хоть слова не забылись:
– Говорят, у моей девочки дурной характер,
Издеваются: у крошки, мол, дурной характер –
Слышишь, мама, эти парни только что из буцыгарни,
А горланят, что у девочки дурной характер!
А я все смеюсь над ними: дураки!
Бижан уставился на новоявленного блюзмена, словно призрак увидел. О чем думал в этот момент трубач, неизвестно. Но когда Лючано сбился во второй раз, вехден поднес к губам кулак, накрыл его ладонью – и в кубрике запела труба «под сурдинку».
Смешной, надтреснутый звук.
– На себя-то посмотрите: золотой характер?
У самих-то, значит, сахарный, святой характер?
Слышишь, мама, эти дурни только что из винокурни,
И ворчат-бурчат, как старый заржавелый трактор,
И орут, как злые жабы у реки.
– Браво! – восхитился Фаруд, и сразу замолчал, не желая мешать. Потому что к хрипуну-певцу с трубой добавилась гитара: Заль тоже умел подражать звуку любимого инструмента.
По спине пробежал легкий холодок. Блюз, хриплый и нелепый, звучал так, словно осиротевшее трио, не умея иначе, отпевало четвертого – барабанщика Гива. Призрак стоял напротив, улыбался и стучал ладонями о спинки кресел. У моей девочки дурной характер, но это – моя девочка…
Сигнал: «Молчи и будь осторожен».
Знак, которого Лючано знать не мог.
– Говорят, у моей девочки собачий норов,
Справедливо, мол, у сучки – и собачий норов,
Слышишь, мама, эти шклюцы и пришлёпнуты, и куцы,
А сочувствуют: «Как, брат, ты терпишь девкин норов?
Как ты только это терпишь, брат?»
Остальные члены «спортивной делегации», что называется, ловили кайф. Маэстро Карл называл такое поведение зрителей: «кач». Вехдены поводили плечами, в ритм щелкали пальцами, раскачивались и притоптывали ногами. Ковролин глушил звук, но все равно приятно. Чувствуешь себя ловким чечеточником на гулкой сцене.
Впрочем, публику в «каче» тот же маэстро звал не публикой, а «понтярой».
Казалось, мертвый барабанщик превратил живых в ударную установку. Басы и томы, подвески и напольные, перкусионно-волновой форматор, секвенсор, мультиэффектор – не люди, инструмент для вернувшегося Гива. Жаль, братья Хушенги ушли в душ, а то и на них бы сыграли.
Ничего, успеется. Мертвецам время – пустяк.
Лючано очень хотел спросить у барабанщика: «С тобой – ясно, а вот что случится со мной? Убьет