чтобы решать. И лишь мельком отметила, что следователь обращается ко мне на «вы», вопреки декрету Конвента.
– Расскажите мне все, гражданка. Все по порядку.
– Что именно?
– Историю вашего ареста.
Тихо, бесцветным голосом я пересказала ему скандал, случившийся в Народном театре, и назвала имя Каролины Бретвиль. Фруадюр слушал, не прерывая, но ничего не записывал; мне даже на миг показалось, что он верит мне. Или, что еще удивительнее, сочувствует. Впрочем, это, вероятно, мои иллюзии. В сущности, мне было безразлично, как он относится к моим словам.
– И вы утверждаете, гражданка, что не знакомы с Каролиной Бретвиль?
– Я вчера увидела ее впервые.
– Но она клянется, что вы – дочь того человека, который ее соблазнил, дочь аристократа. Вы действительно Сюзанна де ла Тремуйль?
– Да, – сказала я, не видя смысла отрицать это.
– Ваш отец действительно имел какие-либо отношения с гражданкой Бретвиль?
Я сжала губы. Меньше всего мне хотелось, чтобы какие-то люди лезли в жизнь нашей семьи, касались того, чего им не следовало касаться.
– Мне ничего не известно об этом, – произнесла я сухо.
– Бретвиль утверждает, что у нее есть ребенок и…
– Повторяю, мне ничего об этом не известно, – сказала я резко.
Фруадюр откинулся на спинку кресла, сжимая в руке перо.
– Напомню вам, гражданка, что осветить данные обстоятельства – в ваших же интересах.
– Сударь, – прервала я его, – не всегда должно руководствоваться собственными интересами.
Чего он хотел? Чтобы я рассказала ему об отце, о том, как эта девица служила у нас в Сент-Элуа и пользовалась благосклонностью принца – благосклонностью, которая, впрочем, не давала ей никаких надежд, а тем более прав? Если уж на то пошло, то это даже меня не касалось, а следователя тем более. Я бы скорее умерла, чем стала говорить об этом.
Фруадюр уже не смотрел на меня. Склонившись над бумагами, он что-то торопливо вычеркивал, замарывал, ставил кляксы, словно хотел какую-то надпись сделать навеки непрочитываемой. Я равнодушно глядела на него. Мне хотелось лишь подольше побыть в канцелярии, относительно чистой и светлой. Остальное меня не волновало.
– Я обрадую вас, гражданка, – сказал он, поднимая голову.
– Да? – спросила я без всякого выражения.
– Я отпущу вас на свободу.
Я не сразу поняла смысл услышанного. Но мало-помалу я осознавала эти слова, и искра заинтересованности вспыхнула у меня в глазах. Я взглянула на Фруадюра внимательнее и настороженнее. Надо было быть начеку. Может быть, это лопушка?
– Вы меня отпустите? – произнесла я медленно.
– Сию же минуту. Возьмите бумагу!
Я взяла бумагу, которую он мне протягивал. Меня охватило некоторое замешательство. Как понять то, что происходит?
– Ступайте! Вы свободны.
Я взглянула на бумагу, которую только что получила, – это было временное свидетельство о благонадежности, выписанное на двадцать дней