зёрна, стучит дверцей своего домика – злится.
– Не спишь, дочка? – тяжёлая отцовская рука провела по волосам, поправила подушку, подоткнула с боков одеяло. – Ветер-то как расходился! Стучит, шумит, в избу просится. А мы его не пустим. Спи, моя хорошая, спи с Богом…
Даша закрывала глаза и думала сквозь набегающий сон, что завтра надо незаметно от отца вытащить из поленницы березовое полешко и подпереть им дверку кладовки, чтобы Избяной не вылез и не наказал её за съеденный мёд.
Катерина из-за сердечной хворобы часто ложилась отдыхать, не могла уследить за быстроногой дочкой, и девочка росла вольно. Единственный ребёнок в семье, она не знала ни в чём отказу, хвасталась перед подругами нарядными башмачками и платьями, угощала конфетами, которые всегда носила в карманах. Конфеты и пряники Даша ела по будням, а всем-то давали по праздникам. Избалованная сверх всякой меры и уверенная в своей безнаказанности, однажды попросила деда:
– Давай домового с домовихой из избы выгоним! Он нехороший. Мама его мёдом кормит, а всё равно болеет, выздороветь не может. Знаешь он кто? Дармоед и захребетник! – заявила Даша деду.
– Окстись! Язык бы твой отсох за такие слова! – в дедовых глазах девочке чудился испуг и сокровенное, лишь ему одному ведомое знание.
– Ладно, дедушка, ладно, я больше не буду, я не буду так говорить… – скороговоркой бормотала Даша, стараясь задобрить разозлившегося деда. Но каяться было поздно: дед выломал из плетня хворостину и в первый и последний раз отстегал внучку, положив поперёк колена и не слушая пронзительных криков.
– Заслужила, так получай. И не ори мне. И отцу не жалуйся. Не то добавит. И чтобы слов таких поганых я от тебя не слышал боле.
В довершение ко всему, дед велел отдать домовому городской печатный пряник с тестяными выпуклыми узорами, облитый медовой глазурью. Даше жалко было его есть, и она не ела, берегла.
Доберегла.
Пряник Даша съела здесь же, на чердаке, давясь слезами обиды. А уходя, изругала домового нехорошими словами, которые слышала от мужиков, и с размаху бацнула в дверцу кладовки ногой. На Дашину беду это услышал отец. С того дня кормить домового стало её обязанностью.
Учительница в школе говорила, что домового на самом деле нет, и кикиморы нет, и русалок, и лешего. Что это предрассудки. Но куда же тогда девается еда, спросила у неё Даша. И получила исчерпывающий ответ: зёрна съедают мыши, вода из чашки испаряется от жары, а мёд на блюдце высыхает и становится тонкой невидимой корочкой.
Спорить с учительницей нельзя. Даша и не спорила. Но если бы Нина Филипповна хоть раз осталась ночевать в их доме, то услышала бы, как по чердаку бродит разлапистыми шагами Избяной, скрипит половицами, жалуется на судьбу. Дашиными стараниями он каждый день остаётся голодным и сам вынужден добывать себе пропитание. Вот и ходит, вот и злится, а сделать ничего не может.
Даша мстила Избяному изощрённо: наливала для него в чашку круто посоленную воду, щедро разбрасывала по чердаку травленое зерно, купленное