руками, на большой дубовой доске, а на полу рядом стоял пустой черный гроб, и два незнакомца рассуждали, с какого бока им заходить.
– Раз-два, взяли! – воскликнули они нестройным хором, и тело бабушки со стуком улеглось на положенное место.
Ни один мускул не дрогнул на лице В.И. – он всегда отличался олимпийским спокойствием и невозмутимостью.
– В.И., – тронула за рукав соседка Лукерья. – Ты никак здесь один останешься? Ай у нас перночуешь?
– Да что я Вас, Лукерья Степановна, стеснять буду. Здесь что ли места мало.
– А не погребуешь? И мертвяков не боишься?
– Живых бояться надо, Лукерья Степановна, живых. Идите спать. Как-нибудь справлюсь, если что – позову.
Ветер свистел до полуночи, пока не порвал старые провода. Свет в хате погас. В.И. отложил книгу и лег, не раздеваясь.
Буря почему-то успокоилась, из-за туч выскочила луна прямо в бабушкино окошко и заглянула внутрь.
– К морозу, – сказал бабушкин голос.
– Померещилось, – ответил В.И. и повернулся на другой бок.
– Покойники заходят со спины. Повернись, внучек, к стеночке.
В.И. не послушался. Ему показалось, что веки стали прозрачными, и он видит все, не открывая их. С присущим ему любопытством он стал наблюдать.
Сначала все было обычно, только привкус какой-то бесцветности сопровождал внимательный взгляд. Комната была скучна и белёса от холодного света луны. Но какое-то движение приковало его интерес, и хоть привкус оставался на прежнем уровне, кровь в жилах заиграла, как у охотника, выслеживающего дичь.
Движение происходило в гробу. Сквозь веки В.И. видел (вернее, знал), что бледная фигура медленно принимает сидячее положение, потирает коленки и прицеливается, как бы удобнее встать. Раскачавшись, она прыгает на пол, издавая тяжелый стон и стук, похожий на тот, когда ее бросали в гроб. Еще раз потирает коленки, а потом, прихрамывая, ковыляет к В.И. Вот она, совсем рядом, улыбается широкой улыбкой на круглом лице. На руках она держит Епифана, а Епифан держит в зубах полуживую мышь и рычит. Мышь выскальзывает, Епифан вырывается из бабушкиных рук.
– Беги-беги, ты голодный, не кормленный, – говорит бабушка, отряхивая от кошачьей шерсти подол, и, задирая его, поворачивается и показывает свой зад. Коричневая заплата, как бритва, режет глаза.
… В.И., как чертик на пружинке, резко вскочил на ноги. Ему показалось, что вспышка света озарила весь дом. Пульс с неистовой силой забился в висках и заклокотал в горле. Огромное непонятное чувство овладело вмиг всей его сущностью. Он понял, что бабушка (нет, она, конечно, и не думала подниматься в гробу) теперь будет сопровождать его всегда. Он теперь не один. Он понял, что счастлив. Он оглядел убогий покосившийся домик и проникся новым необычным чувством красоты. Он любовался тем, что не вызывало любования. Его зрение наслаждалось бедностью красок и утомительной белесой пустотой, плоскостью вместо трехмерности, рождением какого-то «ничего» там, где раньше были цветы и конфеты.
– Вот,