Чехов тщательно выписывает и – злее Достоевского, который показывает людей великими, злодеями или страдальцами за род человеческий. А Чехов – мелкими, ничтожными интриганами. Он, ведь, равнодушен к человеку. Недаром об этом говорили современные ему критики.
– Неправда, – возмущался я. – Он хотел видеть в них возможности, тосковал о небе в алмазах.
Вышли отлить в подворотню. Батя, худой, с хищным носом, признавался:
– У меня есть общая идея, готовлюсь пока. Когда-нибудь выдам роман, за один месяц. Пока не знаю, в третьем лице его писать, или от первого лица.
– Будешь гением одного месяца? – серьезно спрашивал Коля Кутьков.
– Да, гением одной ночи. У меня идея – о культе. Но сейчас не пойдет, изымают все про культ. И беспокойство душевное не дает писать. Мысли о другом. Жду момента.
– Мысли о бабах, – усмехнулся Коля.
Батя ударил Колю по плечу.
– Я уж полгода не работаю. Святым духом питаюсь. Представляешь, уже полгода не раздевал женщину.
Говорили о проблеме современного альфонсизма, ярко выраженной в Бате. У него самая большая беда – отсутствие близости с женщиной и близость к "Стекляшке" на Волхонке.
– А ты? У тебя с этим все в порядке? – грозно вопрошал Батя.
Коля, красивый, в мохере:
– Да, бросаю пить. Только сухое. По утрам зарядка с гантелями. Организованность нужна. С женой? Нет, не поладил. С ней все. Нужно знакомиться с молоденькой. Те, что за 25 – все стервы, все трубы прошли.
На улице дождь, холодный апрель.
Коля приставал к Бате:
– Ты позвонил любовнице, чтобы разделась голой и ждала тебя?
Батя радостно заржал. Коля кивнул на улицу впереди.
– Батя, вон твоя Фекла прошла с фраером. Кстати, эта б… не только тебе давала.
Батя вознеся в гневе:
– Не люблю такие безапелляционные приговоры! Б…! Надо добрее к людям.
– К такой твари – добрее. Каждому дает, как животное.
– Женщины ищут, – возразил я. – Причем тут твари? Если хочется семью, и нет счастья, то почему бы нет?
Я вспомнил свое положение, и стало больно.
– Да брось, каждому – это скотство… Я крестьянин в душе, и по прошлому. Такое скотство мне не нравится. У меня в юности случай был, с такой вот. Привязался к ней крепко, а она – каждому. Тьфу! Ненавижу.
– Не догадываешься, почему? Тебя просто не любили.
Я был у него в общежитии. В его комнате старинные иконы (он отмыл подобранные в избах), прялка, гребень, лапти, маленький колокол XVII века, изготовленный Василием Бородиным, черпачок Ивана Грозного.
– Батя, вот она опять! Ишь, глянула, и отвернулась. Говорил тебе, с пижоном очередным. Зонтик яркий, а глаза пустые. Точь-в-точь, как в юности. Тьфу!
Пьяный Матюнин заплетал языком:
– Все вы – подонки. Везде оставляете детей. Если связал судьбу – тяни до конца. Семья будет главным и в будущем.
– Это ограниченность обывателя! – вдруг разозлился Коля.
Мне показалось опасным – узнать что-то о себе в плане семьи, эгоизма, идеала.
Если