протяжении месяца, стоило только закрыть глаза и уснуть. Каждую ночь я оказывалась в том подвале…
Я открываю глаза и щурюсь от яркого света. Голова нестерпимо болит. Я сижу на холодном бетонном полу, прислонившись к стене, руки связаны спереди, ноги тоже. Я наклоняю голову и пытаюсь ощупать рану. Волосы оказались липкие, скорее всего от крови. Взглянув на руки, я убеждаюсь в своей правоте. Кровь ощущается и во рту. Коснувшись нижней губы кончиком большого пальца, я чуть не взвизгиваю от боли и матерюсь. Громко не получается. Во рту пересохло, поэтому из горла вырывается лишь противный хрип.
Вкус крови дурманит все больше. Вопреки моим убеждениям, кровь кажется сладковатой, а не соленой. Голова кружится ещё сильнее. Левое плечо болит, а черепушка раскалывается (может, так оно и есть, судя по крови).
Сколько я уже здесь? Час? День? Я ощупываю себя и пробую пошевелиться. Целостность опорно-двигательного аппарата меня здорово удивляет и радует. Что-что, а как долго заживают переломы, я знаю не понаслышке.
Однажды моя чумная бабка сломала мне руку, за что – судить не берусь. Рука заживала долго, да к тому же неправильно, как выяснилось через месяц, так что руку мне сломали повторно, но уже врачи. С тех пор я трепетно относилась к своему здоровью, перестала лазить по гаражам с мальчишками, перепрыгивать ступени и доводить бабку.
После осмотра своего бренного тела, я принимаюсь осматривать помещение, в котором я оказалась не по своей воле.
Подвал представлял собой коробку примерно четыре на четыре. В стене напротив – дверной проем. Самой двери я не вижу, но почему-то знаю, что она железная и противно скрипит. На стене слева под самым потолком я вижу крошечное окошко. Время – ночь. На пыльном сером потолке висит одинокая лампочка Ильича, новая, на сто ватт, уж слишком ярко светит. Стены – чистые в том смысле, что без рисунков и надписей. Но слой пыли – приличный. Надо полагать, что и стены, и потолок были выкрашены в белый, но задолго до моего рождения.
В какой-то момент сон превращается в быстрое слайд-шоу. Картинки сменяются так стремительно, что я вижу лишь темный силуэт и пистолет. Дальше в поле моего зрения появляются армейские ботинки, и я знаю, что они сорок второго размера. И когда я начинаю поднимать взгляд, чтобы увидеть лицо, я обычно просыпаюсь.
Так случилось и в этот раз. Сон всегда повторялся вплоть до мельчайших деталей, а проснувшись, я чувствовала во рту вкус собственной крови.
Почему меня посещал этот кошмар, да ещё с такой завидной регулярностью, я не понимала. Лучше бы что-то дельное приснилось. Менделеев же умудрился как-то таблицу во сне увидеть. Чем я хуже? Кошмары обычно снятся от переживаний и страхов или после перенесённых травм. Не скажу, что моя жизнь была беззаботной, но события детства на мою психику особого влияния не оказали.
Моя бабка по молодости и чрезвычайной наивности была по уши влюблена в Россию-матушку и все с ней связанное. Бросив семью в Венгрии, она перебралась в любимую страну. Сама бабка о подробностях молчала, а вот мама обмолвилась, что моя ныне покойная бабуля была влюблена не только в Россию, но и в русского Сашу. Забеременела, не удосужившись сначала женить его на себе, видимо, любовь действительно была большой. А Саша этот, едва узнал прекрасную новость, скрылся не только от бабки, но и из страны. Бабка по началу искала его, надеялась на встречу. Когда до неё наконец дошло, что любимый исчез навсегда, бабка написала родственникам в Венгрию слезливое письмо. Те ей ответили. Видимо, бабка с рождения была неприятной особой, раз родственники запретили ей возвращаться. «Здесь у тебя нет ни дома, ни родных», – кажется, так написала ей матушка.
С горем пополам бабка выжила при Советах, за отдельные заслуги государство выделило ей квартиру. Дочь, то бишь моя мама, подросла, стала писаной красавицей. С неё до сих пор можно портреты писать. Но, видно, у нас семейная карма такая – страдать от мужиков. Или просто женская половина умом не блещет. Мама аккурат на восемнадцатилетие познакомилась с красивым юношей. Познакомилась и тут же потеряла рассудок от большой любви. Подлый Игорь маму соблазнил, а через неделю исчез. Найти его не представилось невозможным. Игорь приехал в наш город на какой-то съезд или симпозиум (давно мама рассказывала, уже и не помню толком), задержался на месяц, а маме наплёл, что местный сирота. Вдоволь нагулявшись, скоренько собрал чемодан и отбыл восвояси. Мама, конечно, плакала, а узнав о беременности и вовсе рыдала, но искать его не стала.
Бабка, узнав о дочкиных приключениях, воспылала лютой ненавистью к России и мужикам в целом, а меня возненавидела ещё в утробе. После рождения бабка маме приказал назвать меня исключительно венгерским именем, пригрозила выгнать из дома и сжить со свету, если ослушается. Так на свет появилась Ковач Каталина Игоревна, то есть я.
Бабуля старела стремительно и так же быстро выживала из ума. Ближе к пятидесяти она уже устраивала форменные истерики, проклинала своих заграничных родственников, Сашу, Россию, ну, и нас с мамой, помня, чьи гены мы носим. Когда бабка особо буйствовала, я уходила к соседям по лестничной площадке Беляевым. Регина Беляева