обращая внимания на яростное подмигивание ректора, пояснил Клинч. – Это такие твари из параллельного мира. Сен их голыми руками придушить собирался.
– С голыми руками, – прошептал Бальбо, – на Кошмарных Тварей из Другого Мира…
Лужж мигал так усиленно, что у него начала дергаться щека.
– Подумаешь, твари, – сказал Клинч, – вот разъяренная Канарейка… пардон, профессор МакКанарейкл – это действительно кошмар… А что с вами, Югорус?
– Веко прищемил, – ответил Лужж. – И хватит об этом, пора расставить все по своим местам. Мальчика – в успокаивающую ванну, ухогорлоноса – к постаменту Философа, Рюкзачини пусть идет… куда хочет, а вы, Уинстон, подумайте хорошенько над нашей проблемой…
– Не хочу даже думать, – сказал Мордевольт.
– А в чем проблема? – спросил Клинч.
Тут ректор сорвался, и, распугав своих птиц, разразился длиннющей тирадой, в которой изложил проблему Открытого урока по немагическим дисциплинам.
– А в чем проблема? – повторил Клинч. – Дайте мне этих бездельников, я за три недели научу их уму-разуму.
– Но это же профанация! – крикнул Мордевольт.
– Да еще какая, – важно кивнул Клинч.
Урок физики
Сен лежал в успокаивающей ванне Архимеда-Ньютона. Здесь не было ни валерианы, ни пустырника, ни ромашки, зато сверхвязкого магического глицерина было навалом. Как только мальчик делал резкое движение, глицерин густел, удерживал неудержимого героя и мягко поглаживал по щеке, приговаривая:
– Ничего, ничего, обойдется!
– Конечно, обойдется! – отвечал мальчик. – Не будет ему книги, где я совершаю подвиги.
– Как же не быть, – возражал Бальбо, примостившийся рядом с ванной на скамеечке. – Пять глав уже есть.
И шестая была не за горами: хоббит строчил не переставая, подложив под пергамент толстенный словарь Близа[63] и время от времени сверяясь с собственной фантазией.
Зачем Бальбо сидел рядом с Сеном, мальчик не понимал – все попытки рассказать, что единственный подвиг Аесли заключался в танце с МакКанарейкл, ни к чему не приводили.
– Да ты слушаешь меня или нет! – Сен снова попробовал выпрыгнуть из ванны, но на него нежно и неодолимо подействовала вталкивающая сила[64], равная силе, с которой он рвался наружу[65].
– Очень внимательно, Севен, – пробормотал Рюкзачини, не отрываясь от пергамента.
– Если ты сейчас же не остановишься и не выслушаешь меня, я… я… я сам напишу свои мемуары!
Бальбо немедленно остановился. Остановился весь – от руки с гусиным пером до застывших зрачков.
– Ха, мемуары! – наконец сказал он. – Я издам свою книгу раньше, и твою сочтут плагиатом… Ладно, Стоун, я тебя слушаю. Но предупреждаю – если окажется, что Великий Герой отказывается из скромности, то меня уже ничего не остановит. Скромность – это последнее качество, которое дополнит сокровищницу твоих достоинств.
Мальчик