русая? Это Ленка, что ли, из соседнего дома? Подумаешь, достижение века. И волосенки-то у нее жидкие, как хвост мышиный, и до лопаток едва достают, если голову назад отклонить. Велико дело!
– Я, вот, с Наташкой вчера домой шел, она чепуху какую-то болтала. Иду, смотрю на нее и думаю: «вот уж красавица, не страшно, что очкастая, зато ямочки на щеках, как улыбается». Болтает, правда, без конца, не заткнуть. И совсем уж дерзкая мысль в голову пришла: «а что, если я ее поцелую? Может, помолчит немного? Почему бы не рискнуть, да и симпатичная она». Сделал вид, что шнурок развязался, поковырялся немножко, выпрямился, да и прямо в губы как зарядил! Она опешила сначала, даже сопротивлялась. Зато потом весь вечер отлепить ее от себя не мог. Так понравилось. «Ты,– говорит,– лучше всех мальчишек во дворе целуешься!»
Товарищи слушают и смеются:
– Вот заливаешь! Наташка твоя мало того, что очкастая, так еще и толстая. Это у нее на щеках не ямочки, а ямы, чтобы туда припасы складывать на голодный день. И знает, как все мальчишки во дворе целуются. Тоже мне, комплимент! Она, может, каждому так говорит!
А про себя все завидовали: «Вдруг правда целовались? Мне бы хоть разочек, да хоть с той же Наташкой, будь она неладна!»
За такие слова, конечно, кидались на обидчика, дрались серьезно, тумаки раздавали, себя не щадя. Катались в грязи шумным клубком, молотили друг друга, в конце уже забывали, из-за чего весь сыр-бор. Отряхивались, докуривали свои бычки, и до того хорошо всем было, до того взрослыми себя чувствовали и серьезными, что казалось, лучше в жизни ничего и не бывает.
Потом шли в гаражи, каждый к своему отцу, или в один, где все мужики решали, что же делать с нарывом на выхлопной трубе или с отвалившимся бампером. Закуривали тоже, прячась от всезнающего ока жен. Если мальчишки прибегали, когда подкуривались сигареты или извлекались бутылки «Жигулевского», им отвешивали подзатыльники и шикали:
– Иди отсюда, сопля.
– Не видишь, тут взрослые разговаривают?
– Не мешай бате серьезные дела решать.
Старшие ребята убегали, надувшись:
– Матери все расскажу!
– Скажу мамке, что ты снова курил и пиво пил, хотя обещал завязать.
И приходилось тогда идти на компромисс, покупать новый пистолет или танк, а тем, кто наглее – и ролики или велосипед.
Когда на кухнях стихали разговоры, борщ разливался по тарелкам, красный, наваристый, хлеб нарезался, выкладывался на блюдечко, сметана, густая, накладывалась в соусники, изо всех окон раздавалось:
– Толя, Сереня, идите обедать.
– Мальчишки, кушать!
– Гриша, я что тебе говорила, не прыгай по лужам! Простынешь! Бери отца и шагом марш есть, все уже стынет.
Тогда со всех сторон стекались паломники, улыбались друг другу, измученные, проверяли, не пахнут ли руки сигаретами, нет ли перегара от пива. Кто-то выбегал из подъезда, сопровождаемый криками: «Дожили! Хлеба к обеду в доме нет! Тебе бы только пиво с мужиками пить! Лоботряс, кровать твою за ногу!»
Только холостой Семен оставался сидеть