потому что мои, – по студенческим меркам, – книжные затраты всецело окупились, можете не сомневаться. Проглотив все тома «Башни», я заинтересовался другими работами Кинга. Так были переварены «Сияние», «Доктор сон», «Бессонница» и «Ловец снов». Разочаровавшись в последнем, я понял, что с Кингом пора завязывать, да и каким-бы приятным не было чтение истории о Стрелке и его достижении башни, цель экспериментирования так и не была достигнута – страха я так и не почувствовал. После неудачной попытки, следом последовала тяжёлая артиллерия: сборники рассказов Говарда Лавкрафта и Эдгара По, в дополнение к которым приобрёл серию «Монстролога» Рика Янси. После второй волны «ужасных и вгоняющих в жуть» работ я потерял веру в идею пробудить страх таким вот книжным способом.
Продолжая ломать голову, почему же многие считали эти произведения универсумами ужаса, я решил проанализировать прочитанное не на выявление в них конкретики, вроде образа страшного оборотня или всепоглощающей бездны, а на тенденцию, которая красной нитью связывает каждую из книг. Рассуждения имели следующий вид: где-бы не создавалась атмосфера ужаса, там всегда соприсутствовал элемент мистики, а всё мистическое никогда не оставалось в отдалении от таких явлений как «страх Божий» и повышенного психологизма, призывающего отрешиться от всего мирского и вознести свою душу выше материальных пределов. Мистическое опьяняло свободой от физических оков. В одном из трактатов Кьеркегора Сёрена, философия которого так и сочится мистификациями, где-то сказано: «Страх есть головокружение свободы» и выходило, что вопрос страха опять возвращал меня к проблеме свободы и незнанию, куда деть свою злободневную самостоятельность. Вовремя свернув с этой скользкой дорожки, я посмотрел на всё уже не в детской перспективе, когда пытался отыскать действие или какое-то событие, а в ныне складывающейся ситуации, где всё упиралось в писательство. Творя, мы переиначиваем известные шаблоны, потрошим общепризнанное и тем самым создаём новое, рушатся одни начала и строятся новые и не в этом ли на самом деле запрятан корень всех страхов? В средневековье церковь с предвзятостью и сомнением относилась к мистикам, ибо их новации всегда несли с собой изменения. Мистическая ниша располагала не комментаторами, по десятку раз читавших одну и ту же догму и делавших в ней незначительные поправки, а проповедниками будущего и до того боязно становилось святым церкви за свои догматы, что практически на каждом мистике ставили тавро отступника и еретика. Баталия между догматизмом и свободным мышлением была тем же противостоянием нормы и ненормы, а перенеся эту параллель на занимавшую меня литературу, оказалось, что история мало чем отличалась от тех же борений добра и зла, чёрного и белого, героического и злодейского. Но вот, что интересно: стоило норме повстречаться со своей противоположностью, схождение двух полюсов преломлялось через творчество и создавалось нечто третье, сочетающее в себе по чуть-чуть от каждого,