смогу без тебя».
Сегодня под мои жалкие и бестолковые слова вошел лечащий врач. Я не услышала, поэтому продолжала прижимать к своей щеке его руку и шептать.
– Я верю в тебя.
– О, так вы верующая? – удивленно вскинул брови врач, я вздрогнула.
– Я атеистка, в бога не верю. Люди создают его в надежде на спасение своей заранее обреченной души. Шанса на спасение нет ни у кого, но люди продолжают верить. Надежда на что-то должна быть.
Он вышел, как только я договорила. Мой тон был злой и недовольный, по всей вероятности, его это отпугнуло.
Две недели я просидела в больнице, помогая медсестрам возиться с моим братом. Прогул в универе я закрою, но не скажу, что мне очень плохо. Пусть другие видят улыбку, но никогда не узнают, что за ней – темнота, и вокруг меня тоже она.
Цветные сны
Через четыре дня меня упекли в эту больницу. Я лежала хоть и в другом отделении, но всё время до ночи проводила в палате Ильи. Я сломалась. Шанса на его выздоровление не было никакого.
Я была в отчаянье, не совладала с собой, никак не выходила ни с кем на контакт и полностью игнорировала окружающий мир, создав себе идеальное пространство для переживаний. Я грустила, очень много нервничала и бесилась, плакала, кричала, выла, шептала сама себе утешения, когда пропадал голос.
Я не ела целыми днями, пила по шесть чашек сладкого латте за день. Этого было более, чем достаточно, чтобы утолить голод на некоторое время. Иногда даже бегала в аптеку за ремантадином – противовирусным препаратом, от большого количества таблеток которого голод пропадал на несколько часов. В случае употребления десяти-двенадцати таблеток за раз я наблюдала тремор, головную боль и галлюцинации, но только в выходные дни, когда врачи и медсестры особо не обращали на меня внимания.
Саша звонила после каждой пары и пыталась хоть как-то поднять мне настроение, но всё было тщетно. У неё не получалось отвлечь меня и мои мысли от шока и тоски. Звонил и лучший друг моего брата, но интересовался он больше моим состоянием, чем действительно пострадавшим.
Я вернулась в палату, чтобы принять нужные таблетки и покурить. Ничего из этого меня не успокаивало, но врачи так не думали. Они отпускали меня в магазин раз в два дня. Я покупала пачки кофе, шоколада и сигарет. Да, пожалуй, это был не тот кофе, который я пью дома, но хоть что-то.
Меня брала досада. Я хотела кричать, сбивать руки об стены, но никому легче от этого бы не стало, а я просто пускала бесшумные слезы в саду, когда ходила курить, или ночью за какой-нибудь грустной книгой.
Мои родители снова уехали, чтобы подписать какой-то важный контракт. Создавалось ощущение, что им всё равно на их детей. Они и не знали даже о том, что я пострадала. Точнее, – моя душа.
Я открыла окно. В палату ворвался холодный ветер. Сажусь на подоконник и зажигаю орудие массового самоубийства. Было бы неуважительно курить в палате человека, который не раз спасал меня. Это было бы, наверное, единственное, что я могла для него сделать.
Мне советовали оторваться