Однако сегодня утром сия мысль его больше не язвила, не раздражала. Наверно, оттого, что теперь у него появилось дело.
Елена, дочь пропавшей, позвонила в десять ноль– пять. Сказала, что маменька по-прежнему не нашлась, и подтвердила, что они с супругом заедут за Ходасевичем, как договаривались, в одиннадцать.
Машина пришла с десятиминутным опозданием. Полковник спустился с дорожной сумкой в руках. Последний раз она пригодилась ему, когда он ездил в город Костров выручать падчерицу Татьяну из настоящего шпионского дела[3].
Когда Валерий Петрович шел по лестнице, то поймал себя на мысли, что беззаботно насвистывает.
Она знала, что зависть – грех. Один из смертных грехов. Но ничего не могла с собой поделать. И все равно продолжала завидовать.
Люба завидовала своим более удачливым коллегам. Особенно тем, с кем была знакома лично. Как могло получиться, что этот бездарь Конюхов известен всему миру? А Гурам – миллионер и уставил всю Москву и весь свет своими отвратительными железными монстрами?..
А она – по-настоящему талантливая, та, кому все преподаватели в училище единогласно предрекали великое будущее, известна лишь единицам – ценителям и знатокам! Что же это за публика такая?! Почему за ужасные лакированные портреты Новожилова люди готовы платить сотни тысяч, а на полные жизни и огня работы Любы жалеют и несчастной тыщонки?
Какая отвратительная несправедливость!
Ведь она пишет лучше! Лучше, чем все эти бездари – выскочки – миллионеры! Лучше, чем каждый из них и все они, вместе взятые. Это она и сама видит. И настоящие друзья – те, кто все-таки, несмотря ни на что, остался рядом с нею – об этом, не чинясь, ей говорят.
Но разве ее вина, что она работает в неброской реалистичной манере? Что на дух не переносит выпендреж и эпатаж? И считает, что все эти концептуалисты, соц– и поп-артисты – не кто иной, как доморощенные фигляры? Разве ее вина, что никогда она не умела примазываться к власть имущим – ни раньше к коммунистам, ни к нынешним толстосумам? И никогда не вякала против Советской власти – ни в своих произведениях, ни устно или письменно, и потому во время русского бума конца восьмидесятых – начала девяностых ей не удалось стать по-настоящему продаваемой и популярной на Западе? Разве она виновата, что никогда ее творческую судьбу не сопровождали скандалы? Выпивки не в счет, пьянка – тьфу, подумаешь, невидаль, разве пьянка, сколь угодно забубенная, в России скандал?!
Поневоле пожалеешь, что ей не дали уйти из жизни тогда, в семьдесят четвертом. Молодая девчонка, трагически погибшая на взлете, в расцвете первого таланта – разве это не замечательное начало для настоящей легенды (без каковой, как известно, не существует ни одного подлинного художника)? У-у, тогда бы, конечно, ее работы продавались. Цены взлетели бы до небес. Правда, ей самой от того было бы уже ни холодно ни жарко. Но, как цинично говорил ее проклятый первый возлюбленный: ради признания можно немного и пострадать…
Может,