Он должен был охватить весь Кремль, но, к счастью, истощенная пугачевским бунтом и войною казна не дала возможности осуществить это… Последствия внимания Екатерины были страшны: уничтожение еще крепких старых зданий Приказов, знаменитого Запасного дворца, где когда-то помещались хоромы Самозванца, снос Тайницкой башни, палат Трубецких, церкви Козьмы и Дамиана, дворцов духовенства. По планировке 1775 года была расчищена Красная площадь, сломан старый Гостиный и Посольский дворы, уничтожены стены, ворота и рвы Белого и Земляного городов…
Пока шло очередное разрушение-реконструкция древнего Кремля, Екатерина жила в старом Коломенском дворце.
В девять утра князь Александр Алексеевич Вяземский, как всегда, шел с докладом в кабинет императрицы.
Надев «снаряд», Екатерина читает отчет князя Голицына. Сначала с милостивой улыбкой: добрая государыня читает отчет доброго слуги. Но постепенно лицо ее мрачнеет. Наконец, отбросив бумаги, императрица приходит в бешенство. Она быстрыми шагами разгуливает по кабинету, пьет воду и бормочет:
– Бестия!.. Каналья!.. Это недонесение, это любовное послание. Этот выживший из ума старец, по-моему, совсем потерял голову от развратной негодницы!
Наконец она успокоилась, уселась в кресло, позвонила в колокольчик.
Вошел молодой белокурый красавец Завадовский, новый секретарь императрицы.
Петр Васильевич Завадовский с весны 1775 года состоял «при собственных делах императрицы». В июле того же года при праздновании Турецкого мира ему будет пожаловано полтысячи душ в Белоруссии.
– Пишите, мой друг. Секретарь усаживается за столик.
Екатерина, расхаживая по кабинету, начинает диктовать письмо Голицыну.
Князь Вяземский, как всегда, молча наблюдает эту сцену. Он есть – и его нет. Он умеет исчезать, оставаясь на месте.
– «Князь Александр Михайлович, – диктует Екатерина. – Пошлите сказать известной женщине, что, ежели желает она облегчить свою судьбу, пусть перестанет играть ту комедию, которую она в присланных нам бумагах играет. Это дерзость. Дерзость доходит до того, что она смеет подписываться Елизаветой».
– Я не поспеваю, Ваше величество, – говорит Завадовский.
– Простите, мой друг, – берет себя в руки Екатерина.
И вновь диктует, обращаясь к нему с нежной улыбкой, и вновь постепенно приходит в бешенство:
– «Велите к тому прибавить, что никакого сомнения не имеем, что она авантюристка. И для того посоветуйте этой каналье, чтоб она тону-то поубавила и чистосердечно призналась, кто заставил играть ее сию роль? И откудова она родом? И давно ли сии плутни ею вымышлены? Повидайтесь с нею, князь, и весьма сердечно скажите этой бестии, чтобы она опомнилась. Вот уж бесстыжая каналья! Дерзость ее письма ко мне превосходит всякие чаяния!»
– Я не успеваю, Ваше величество.
– Простите, мой друг. Она продолжает диктовать:
– «И я серьезно начинаю думать, что она попросту не в полном уме. Остаюсь