весна в одиночной камере…
Впервые за всю жизнь, вернее не за всю, а за тот ее отрезок, который считается сознательным, то есть за последние лет пятнадцать, мне стало по-настоящему страшно. Конечно, меня не могут приговорить к смертной казни, но получить пожизненное – хуже смерти! Это значит, что шанс выйти на свободу появится только через двадцать лет… В лучшем случае… Тогда мне уже будет сорок. В сорок лет люди – немощные старцы с пустыми глазами, бредущие от станка к телевизору через пивной ларек.
С улицы раздалось задорное девичье: «Сережа!». Через несколько минут крик повторился, усиленный хором отнюдь не стройных женских голосов. Через «дуршлаг» оцинковки на решетке мне удалось рассмотреть трех девчонок, устремивших свои ясные взоры в район третьего этажа. На третьем был «общий» блок. Там коротали время до суда крадуны, грабители, мелкие вымогатели и уличные наркоторговцы. Максимум, к чему приговаривали эту публику, – пятерка. Если бы я мог так легко отделаться!
Из окна, расположенного на уровне моего, только этажом ниже, послышалось:
– Танюха!
И в ответ:
– Сережа! У тебя сын!
– Скажи Светке, чтобы Юркой назвала! Меня в колонию переводят завтра! Два и восемь начислили! Пусть ко мне на свиданку приезжает!
Мне стало смешно и завидно одновременно. Смешно, потому что, с точностью до наоборот, похожие картины мне доводилось наблюдать возле роддома, на который выходило окно моей съемной комнаты. Почти каждый день молодые мамаши, высовываясь из палат, оповещали своих раззявивших рты под окнами подвыпивших избранников о половой принадлежности их потомков. Завидно, потому что какой-то там му…ак Сережа отсидит свои неполные два года в ближайшей колонии общего режима и благополучно вернется домой к своей Светке. Юрка его уже к тому времени будет уметь строить предложения и рисовать картинки в альбоме. И вот этот Сережа с высоко поднятой головой будет рассказывать своим дворовым друзьям – укуркам[1], как его почти что короновали на зоне, потому что он правильный пацан и никого не сдал, и укурки, пуская слюни, «схавают», что теперь за каждый проданный ими грамм гашика[2] надо будет закидывать лаве[3] в «общак», чтобы все было «ровно». Разумеется, им будет невдомек, что Сережа весь свой срок отходил с повязкой на рукаве, потому что статья у него «позорная» – двести двадцать восьмая[4], а освободился он раньше срока не потому, что «авторитеты» решили, а потому, что был яростным активистом в СДП[5]. Блаженны не ведающие! Вероятнее всего, «укурки» даже не узнают, что на перечисляемые ими в мифический «общак» средства Сережа будет покупать себе подержанные автомобили, а своей семье – всякие разные предметы быта.
Зависти моей хватило минуты на две – до того самого момента, пока ко мне не пришло понимание того, что Сережа как был му…ком, так им и останется, и следующий свой срок он получит уже по какой-нибудь сто шестьдесят первой[6], когда кто-нибудь из его укурков вовремя не заплатит лаве в «общак», и Сережа не заберет у него силой дорогой телефон или еще какой-нибудь гаджет. Я коротаю время до суда в своей «одиночке» два на полтора совсем по другой причине. Вернее, причин много, но, к счастью, следствию об этом ничего неизвестно. Сто пятая часть вторая пункты «е» и «л»[7] – это из того, что доказано и куча мала двести восемьдесят вторых.[8]
А как все хорошо начиналось! Разумеется, вынужденную необходимость после девятого класса идти работать сложно назвать хорошим началом, но зато – это уже взрослая жизнь! К концу сентября я стал относиться с презрением к большинству своих бывших одноклассников – маменькины сынки и мажоры! Больше все меня бесила их музыка… Не зря же говорят: «Ты – это то, что ты слушаешь». Все они слушали какую-ту х…рню.
Помню, как-то на выпускном староста класса Смородин вел дискотеку. Я его спрашиваю:
– «КиШ»[9] поставишь?
Этот ушлепок меня еще так одобрительно по плечу хлопнул, мол, отличный выбор, и через пару минут смотрю – на мониторе какие-то монобровные усатые девки затрясли животами и волоокий крендель, сладострастно щурясь, затянул что-то типа: «О май бэби, кищ, кищ, кищ…».
Я говорю:
– Сморода, ты охренел?!
А он так искренне удивился:
– Ты чего, это же Навруз Алиев, «Кищ-кищ»? Сам просил. Может, другое чего поставить? У меня целый альбом его есть!
Посмотрел я с тоской, как мои одноклассницы в пляс пустились, изображая из себя заправских жительниц гаремов, и решил, что чужой на этом празднике жизни:
– Не, спасибо, классная вещь.
С другой стороны, можно было понять их всех: путевки в жизнь давно оплачены состоятельными родителями, после одиннадцатого – институты, гарантированные рабочие места, ипотеки, дачи, джипы. Им не надо о чем-то париться, напрягаться… Вот они и живут, не утруждая себя какими-либо