чем занимался помначкар? Ни за что не додумаетесь. Борода кормил воробушков. Он сыпал им хлебные крошки и с умилением тихо приговаривал:
– Цып-цып-цып.
А несколько дисциплинарно арестованных матросов, отбывавших свой срок на гауптвахте, ничего не делали, стояли рядом и наблюдали.
В общем и целом картина была, конечно, трогательная. У члена товарищества передвижных выставок художника Ярошенко Н. А. есть похожий сюжет. Только птички там – голуби, и кормят их заключённые из-за решётки арестантского вагона. «Всюду жизнь» называется.
Уж не знаю, был ли знаком мичман Скаченко с творчеством передвижников вообще и с упомянутым полотном в частности, возникали ли в связи с этим в его коротко остриженной голове какие-либо ассоциации. Скорее всего нет. Но увиденное им не укладывалось ни в какие рамки. Такого надругательства над караульной службой Устиныч стерпеть просто не мог. Всё его естество восстало против этой идиллической картины.
Мичман Скаченко вытянул шею: а что там у него за погоны? Всего-то лейтенант? И такое себе позволяет?
Разъярённый до белого каления Устиныч, кипя силой и мощью глубочайшего циклона, на скорости в 34 узла подлетел к своей жертве:
– Лейтена-а-ант! Это что за х…?
Волосы на голове нашего героя слегка зашевелились от потока воздуха, изрыгаемого начальником гауптвахты. Матросов сдуло моментально. Борода пригладил шевелюру рукой и спокойно ответствовал своему визави, как отвечал он оппоненту на семинарах по марксистско-ленинской философии в институте:
– Товарищ мичман, если вы ещё раз назовёте меня лейтенантом, я буду называть вас «мичман». Вы что, не знаете, как правильно нужно обращаться к военнослужащему?
Устиныч, услышав такое, сначала обалдел на пару секунд, затем опомнился, набрал полные лёгкие воздуха и выдал залп корабельной артиллерии главного калибра:
– Лейтенант, ты что, ох…? Я служил тут, когда мамка тебе ещё сопли вытирала! Возьми свой нечленораздельный язык своими корявыми клешнями и засунь его себе!.. Сейчас я тебе покажу, что такое любить советскую Родину и как надо нести службу на моей гауптвахте! Сейчас ты увидишь небо в алмазах! Я тебе!..
И тут Борода вдруг побледнел, выпрямился, гордо вскинул голову, и над маленьким двориком, взлетев в поднебесье, раздался его уверенный тенорок, почему-то перекрывший рёв стихии, вылетавший из лужёной глотки Устиныча:
– Товарищ мичман! Что вы себе позволяете?! Вы что, не видите, с кем вы разговариваете? Перед вами стоит офицер! А ну, руки по швам! Смирно!
Крики стихли. Скаченко застыл. Такого поворота событий он явно не ожидал. Лицо начальника гауптвахты постепенно становилось пунцовым, наливаясь кровью «под жвак». Устиныч просто-напросто захлебнулся рвавшимися наружу эмоциями. Он вдруг потерял дар речи и только безмолвно открывал рот и таращил свои бесцветные глаза. Глаза медленно вылезали из орбит всё дальше и дальше. В драматургии это назвали