отчаялась отыскать Лувр. Вот тогда Шебуев ловит молодого негра, говорит: «Пардон, – и следом на родном своем языке спрашивает. – Слушай, обезьяна, скажи, где тут этот ваш долбанный Лувр? У нас там важная встреча. Понимаешь меня?» Нет, негр их не понял. Стоял и смотрел на них. Улыбался. А они, человек семь, катались по полу от такой вот детской непосредственности своего товарища. Кузин до сих пор, по-дружески, мог кого-нибудь спросить: «Слушай, обезьяна…» И так далее, разве что с вариациями.
Шебуев молчал.
– Так потянет – на моем-то месте? – переспросил у приятеля Кузин.
С той же самодовольной улыбкой Шебуев откашлялся:
– Поживем – увидим.
18
Новый год Дмитрий Павлович Савинов справлял в кругу институтских друзей. Так случилось. Его отыскали, пригласили. Не кто-нибудь – Мишка Ковалев. Отказать ему Савинов не решился. Больше того – был благодарен за приглашение. Теперь на него косились. Одни ему завидовали, другие – презирали. Толика Панченко, их третьего товарища, не было.
Во время застолья, набросив полушубки, они с Мишкой вышли на балкон. Ковалев держал у груди, в сцепленных руках, открытую бутылку портвейна. Зима была теплой. Ночь – безветренной. Облокотились о перила. Савинов обнял Мишку Ковалева, хозяина квартиры, старого друга:
– Жалко, что вы с Людмилой-то расстались.
Мишка усмехнулся:
– И мне жалко. Я ведь думал как: ты на Маринке женишься, я на Людмиле. Будем друг к другу в гости ходить, детей воспитывать. Пить вино, проводить вместе вечера, петь под гитару.
– Я тоже так думал… Когда-то, – добавил Савинов.
Тон его голоса заставил Мишку обернуться. Но Савинов только улыбнулся приятелю.
– Жизнь по-своему сложилась, – сказал Мишка. – А ведь я любил ее, Людмилу-то. И сейчас люблю…
Об этом Савинов знал – хорошо знал. Знал он и о том, что где-то уже брезжила их встреча – случайная! – его, Дмитрия Савинова, и Людочки Ганиной, к тому времени – богачки, новой русской, жены толстяка и очкарика Сенечки Пашина, «профессорчука».
– Толька, значит, не соизволил прийти? – спросил Савинов, наблюдая, как пар струится изо рта, исчезает, проглатываемый ночью.
– Не-а, – усмехнулся Мишка, – не соизволил.
– Из-за меня?
Еще одна усмешка, не злая:
– Из-за кого же еще?
– Подумать только…
– Знаешь, Дима, все равно, кем ты работаешь – преподаешь историю, вкалываешь за станком, говоришь с трибуны и подписываешь циркуляры. И все-таки… – он взглянул на друга. – Я не понимаю, – он поморщился, – зачем?..
– Хочешь знать правду?
– Если честно, да.
Савинов выдохнул – белая струйка пара мгновенно развеялась в теплой зимней ночи. Еще одно откровение по пьяной лавочке? Как тогда в поезде – с Петькой Тимошиным? Да не многовато ли будет? И все же, помимо прочего, не смог он не сказать со всей прямотой: «Эх, Миша, скоро придет хана всей этой шатии-братии. Партии, комсомолу. Стране Советов. Ничего не останется… Не веришь?»