вечно буду в мальчиках.
Слово, два, поезжай к чертовой матери… Поначалу они переписывались. Письма его просто сочились тоской по Машке. Это оставляло надежду. Хотя… Тогда она вовсю стала вкушать радость свободной от мужа жены. Конечно, он не вернулся ни через год, ни через два. О его школе что-то там писали – хорошее, естественно.
Разводились письменно. Сейчас муж объелся груш профессор педагогики, преподает где только можно. У него двое детей. Жена – полная рюха, как говорит Машка. Нос пятачком и коротенькие ручки. Это не мешает дочери бегать к ним часто. Все лучшее на Машке – от отца. Хотя они не виделись, ни много ни мало, пятнадцать лет.
А с отчимом у Машки так и не заладилось, хотя выросла с ним. Вот почему Элизабет и не восприняла всерьез явление молоденькой секретарши у второго мужа. Во-первых, это пошлость – роман с секретаршей. Это даже сверхпошлость – поиски упоительной жизни низа с полудевочкой. Она видела, как раздражало мужа Машкино бурное взросление, плохо выстиранные трусики на батарее, прожорливость человеческого волчонка, чмокающего, чавкающего и одновременно перелистывающего страницы книги сальными пальцами. Книги оставлялись на столе, в уборной, они свешивались на бортике ванной со смятой серединой, в общем, всюду, где читались. Если разобраться, было от чего бежать.
Но ведь он бежал не тогда, когда все это было и бесило его до дурных криков. Он бежал, когда Машка жила уже отдельно, приходила редко, если не сказать до обидного редко. А она взяла в голову, что отвращение его к Машке-подростку закодировало его навсегда от романов с малолетками. В общем, скверней не бывает.
Вот к какой женщине подоспел тот самый танец в ресторане, а потом – не сразу – и телефонный звонок. Сошлись по-быстрому, а чего им ждать, немолодым и одиноким? Он сказал, что живет с матерью, устал от нее безумно, но оставить не может. «Извини, я хороший сын». Сейчас, крутя в руках календарик, она думает, почему он не предложил съехаться вместе, и пусть бы в отдельной комнате доживала себе старуха, в сущности, вещь самая естественная и человеческая. Но не сказала, а Аркадий никогда ни словом, ни намеком не предлагал этого. Он часто ездил в Польшу, он был, как это говорят, славист. Про Польшу он все знал назубок. Но вот живущие в ее дом вещи – свитер по имени «зимородок», осенний плащ, удобные стоптанные мокасины – все как-то укрепляло надежду, что будет хорошо, то есть лучше. Дело в том, что такая разделенная жизнь, в сущности, ей нравилась. Не было проблем с приемом клиентов на дому, не засасывала кухня.
Машка к роману матери относилась иронически – «не первый и не последний» – и с предупредительной опаской: «Не вздумай прописывать!» «Да у него своя квартира», – отвечала она. «А ты в ней была, ты ее видела?» – «Зачем? Там живет его мать. С какой стати мне туда идти? Я ему не жена, и это меня вполне устраивает». – «Врешь, – как-то вяло сказала Машка. – Врешь, мать, и сама это знаешь». В том-то и дело, что тогда она этого не знала. И так все хорошо, чего Бога гневить?
Он не дал ей возможности подготовиться к разрыву. Не сказал никакого упреждающего