всем близким, что большие-де смятения и кровопролития на Руси будут скоро, что было-де ему от Господа в том видение…
И, чтобы скрыть свою улыбку, Ртищев – он не любил Никона – поднял чашу…
– Разбойный Приказ завален грамотами о разбоях и татиных делах… – продолжал Матвеев. – Такого разбоя, как теперь, на Руси словно, никогда еще не было: жгут, грабят, убивают везде. И на Москве по ночам пошаливать стали крепко. Посылаем сыщиков наших дознаться обо всем, так от них города и деревни стонут хуже, чем от татей да разбойников. Пытают, жгут на огнь, головы рубят, деньги вымучивают, а уедут, так там, где одна воровская шайка промышляла, начинают промышлять еще две. Как можно вывести разбой, когда разбойничье дело для воеводы и приказных первое лакомство? Сколько раз пробовали передать его губным старостам – нет, воеводы ни за что из рук выпустить его не хотят…
– А губные старосты из другого теста деланы, что ли? – усмехнулся князь. – Тех же щей да пожиже влей… Тем же воеводам часто царь наказывает при сборах денег народ от его выборных да от богатых мужиков-горланов охранять. Так вор вора и стережет – ха-ха-ха!..
– Так то-то вот и есть…
– Вся беда в том, что нету в правительстве руки твердой… – сказал Долгорукий. – Вот сейчас завозились донцы – пошли туда ратную силу да ударь так, чтобы они об этих своих вольностях на веки вечные позабыли. А у нас государево жалованье посылают. И не совестно!.. Ведь это просто-напросто дань. И кому же? Беглым холопам!.. Вот я тогда повесил Ивашку Разина – и сразу хвосты поджали и воевать стали…
– А отрыгнулось вот теперь… – тихо вставил Ордын, глядя своими лучистыми глазами на узоры своей золоченой торели. – Кто знает, может, Степан за брата и поднялся?..
– И опять ударь да так, чтобы только мокро осталось… – стукнул князь по столу своим жилистым волосатым кулаком. – Тут выбору нет: или меня на кол, или я его на веревку…
Он вдруг поднял голову и прислушался, затем быстро встал, решительными шагами вышел из шатра и остолбенел: его старый Стигнеич, прислонившись к корявому стволу могучего дуба, сладко дремал, а у самого шатра терся, глядя по вершинам деревьев, татарин Андрейка, стремянный Ордына.
– Тебе что здесь надобно? – грозно крикнул князь. – А?
– А вон, бачка, кречет тут чья-то все летает, бачка… – заулыбался всеми своими белыми зубами татарин. – Может, твоя, бачка, кречет. Вот сичас тут на дубу была, бачка…
– Так где же он?
– Не знаю, бачка… Сичас вот тут была, бачка…
Князь пристально посмотрел на него своими стальными глазами.
– Иди прочь!.. А ты, старая ж… чего спишь? – крикнул он на растерянного Стигнеича. – Чтобы никто не смел подходить сюда!.. И посмотри, что он там про кречета мелет. Скажи сокольникам… Может, Батый… И смотри у меня еще…
Красный и сердитый, он вошел в шатер.
– А ты, боярин, присматривал бы за своим малайкой… – садясь, сказал он Ордын-Нащокину. –