именно Скуратовым…
– Ничего это не меняет, – возвращая раритет, равнодушно зевнул Скуратов. – Для Курбского, во всяком случае. Разве что Торопку попомнят. Дай-ка перо, кстати.
Музейщик принес и гусиное перо, и полную мух чернильницу. Разогнав гусиным оперением мух по углам, Скуратов обмакнул стило и на глазах опешившего Сергея Львовича небрежно подмахнул раритет. Потом, подув на документ, вернул его энтузиасту:
– Губернатору подсунь. Авось и даст денег на культуру твою трибемольскую. Только, чур, с денег тех свечку поставь. На помин души Торопки. Смелый мужичонка был, царствие ему небесное. Пять языков знал, собака брехливая.
– Ваш сиясь! – схватился за сердце отставной чиновник. – Вы ж документ исторический извели.
– Неужели? – небрежно отмахнулся Малюта. – А ежели не нравится – так оторви. Я там от текста отступил и расписался с запасом.
Сергей Львович впился близорукими глазами в бумажку. Потом глаза поднял и очумело открыл рот:
– Если бы своими глазами не видел… Мистика прямо… Почерк-то идентичный.
– Ну и?.. – полюбопытствовал Скуратов. – Отрежешь?
– Вообще-то музею деньги бы не помешали, – вздохнул и задумался любитель старины. – С другой стороны, документ-то подлинный. С третьей – подпись. Подпись-то того… Хоть и не отличишь.
– Ни один эксперт не распознает, – заверил Сусанин.
– Есть еще одна сторона, – усмехнулся проснувшийся Садко.
– Да? – заинтересовался мнением оборванца хранитель уездной старины. – Какая, позвольте узнать?
– Историческая правда, – сладко потянулся Садко. – Кому какое дело до подписи, если документ подлинный? А?
– Пусть полежит, – отложил историческое решение Сергей Львович. – Ваш сиясь, вы где нынче почивать изволите? Как давешний год, в зале крестьянского быта? Или вам в раннем неолите постелить?
…Предварительно убедившись, что заветный стенд с россыпью пуговиц, прялиц, катушек, иголок, веретенец и прочей бабской атрибутикой кройки и шитья по-прежнему венчает кружевной кокошник с невзрачным зеленым камешком, Скуратов поворочался на диванчике еще минут пять. В углу приятно гудела струя теплого воздуха, поднимающегося из печки по трубе дымохода, а в деревянных панелях стен ласково зудел сверчок. К покою располагало все – а особенно мысль о том, что в холодной осенней ночи, то прячась от холода в кучу сена, то выскакивая и хлопая себя по цигейке, мерз потомственный купец Садко Новогородский.
«Не люблю купцовское отродье, – подумал потомственный дворянин Скуратов-Бельский. – Чехов прав: такие, волю им дай, и вишневый сад в родовом дворянском поместье вырубят, и Отечество родное за фунт стерляди продадут. Только шиш им, а не сад».
С этой сладкой мыслью Малюта и уснул. Снился ему Садко на дыбе в родных скуратовских застенках.
Проснулся бородатый капитан около восьми утра от истошного крика на базарной площади.
Орал, естественно, Садко, поэтому поначалу Малюта лишь ухмыльнулся.