и москвичи, не имея общественных туалетов, использовали их как уборные.
Асфальт на узких московских улочках был в ямах, кривой и горбатый. Соответственно рельефу и трамвайные пути были извилистыми и горбатыми.
По ним, грохоча и вызванивая звоночками, шли трамваи. Кондукторы, на груди которых висела связка билетов, отрывая их, валились из стороны в сторону, хватаясь то за поручни, то за пассажиров. Билет на проезд в одну сторону через всю Москву стоил три копейки.
За окнами, полузакрытыми дешевыми занавесками, шла вечерняя сумрачная жизнь. Свет в окнах был неяркий из-за громадных абажуров, поглощавших его. То я видел дерущихся мужчин и женщин, то мать, склоненную над колыбелью ребенка, то какого-то читающего книжку интеллигента.
Вдруг появлялись картежники с замусоленными картами в руках. Частенько я видел женщин, которые шили что-то на швейных машинках. Нищета и безысходность выпирала в вечернее время из этих домов.
А вот и старик-часовщик с лупой на лбу, привязанной веревкой, на газете возится с часами в кружке скудного света. Запахи от вечерней готовки заполняли переулки. Все дворы заполняли кривые тополя, деревья, совсем не подходящие городу. В месяцы их цветения было не продохнуть. Пух залетал в рот, за шиворот, в волосы. Часто толстый ковер пуха мальчишки поджигали, и он горел, как порох, сжигая чулки у женщин. Все жили одинаково, за исключением тех, кого выпускали заграницу. Они жили в хороших домах и имели машины.
Но таких домов в Москве было не очень много. Во всех домах в теплую погоду перед подъездами сидели бабушки, лузгая семечки, и обсуждали все и вся. Звучало все так: «Ох, эти времена! И девушки не те, и «Боржоми» не тот». Шел вечный стариковский разговор. И еще всегда рефреном звучало: «Только бы не было войны». Нагулявшись по темным переулкам, я через каменный мост проходил через Красную площадь и подходил к метро «Охотный ряд». Это была наша улица-кормилица – «Бродвей». Это был другой город, другая страна.
С левой стороны – гостиница «Националы», в которой жил «Картавый», т. е. Ленин, дальше театр Ермоловой, дальше, через пару домов, Центральный телеграф, у подъезда которого вечно толпилась толпа из грузин в кепках с огромными козырьками. Что они там целыми днями делали, осталось для меня глубокой тайной. Напротив телеграфа в переулке был Художественный театр, а на углу – особый магазин, где продавалось шампанское в розлив с шоколадными конфетами. Мой папа, пока его не забрали и не уничтожили, часто после работы туда забегал и, пахнущий вином и табачком, приходил домой, что маме очень нравилось. Мама понимала, что это было единственное развлечение мужа в этой серой жизни.
За этим магазинчиком был магазин духов. Духи были только советские. Женщины, побывавшие заграницей, обходили его стороной, чтобы избежать запахов этой «замечательной парфюмерии». Там продавались духи «Сирень», «Красная Москва», «Камелия», одеколон «Тройной».
Около этого магазина и магазина «Подарки» вечно крутились резвые спекулянты с дорогущими французскими