на его карьере. Шибаевской, а не мужа. С другой стороны, плевать он хотел на такую карьеру. Но уходить из бизнеса нужно самому, а не вылетать из-за того, что спутался с женой клиента. Это его сторона медали. А ее сторона – это крушение привычного мира и наступление нежеланных перемен. Ее мир уже зашатался, о чем она не подозревает, а ему придется выступить в роли гонца, принесшего весть о проигранном сражении и бегущей армии. Причем сам он выступит в презренной роли перебежчика. И то, что произошло между ними, приобретет сомнительный оттенок свершившейся подлости. Такое не прощают. Он бы не простил. Понял бы, возможно, но не простил. Понять не значит простить, что бы там ни говорили классики. Или, вернее, не забыл бы. Если бы ему только удалось развязаться с Григорьевым! Он снова, в который раз уже, набрал его номер, но тот все еще был отрезан от мира, и Шибаев с досадой подумал, что ему там, на испанской «даче», видимо, совсем неплохо живется, раз он не спешит возвращаться.
Он ощущал губы Ирины на своих губах. Ему казалось, что он весь пропитался ее запахом – полынным и пряным. Он украдкой поднес руку к носу – так и есть! Слабый, едва уловимый запах тысячелистника. Теплая кожа, гибкое тело, ощущение ее пальцев на лице… Волосы, щекочущие его грудь, живот… Он замедлил шаги, испытывая яростное желание вернуться к ней, и – к черту Григорьева! Вернуться, сгрести ее и… больше не выпускать! Рвануть одежду, снова увидеть смуглое тело, родинку на бедре… всю! И сказать… извини, я частный детектив, мелкая шавка, подглядывающая в щели и окна, а вовсе не… плясунья на канате, и меня нанял твой супруг, заплатил, не скупясь, за услуги. Извини, и давай подумаем, что делать дальше. Он представил себе ее глаза и содрогнулся.
Беда заключалась в том, что он слишком трагично воспринимал собственное положение, стеснялся и не желал смиряться с мелким калибром своей теперешней профессии. Его душа ныла по настоящему делу, а приходилось заниматься постыдной мелочовкой.
Если бы он воспринимал действительность философски, как призывал адвокат Алик Дрючин, он бы понял, что ничего страшного не случилось, жизнь выкидывает и не такие коленца, что женщины охотно прощают… частных детективов, окутанных романтической дымкой тайны. А тем более художницы, у которых без меры развито воображение. Но Шибаев не умел принимать действительность философски – для этого он был слишком реалистичен, а потому испытывал сейчас ярость и беспомощность Самсона, расставшегося со своими кудрями.
Он поминутно набирал номер банкира, но тот словно умер.
Он подумал вдруг, что так и не увидел ее картин. Не увидел канатной плясуньи с красным зонтиком. И снова замедлил шаг, с трудом удерживая себя от рывка обратно, к ней, испытывая горькое сожаление, что может вообще никогда их не увидеть. Он не сумел бы выразить словами то, что чувствовал. Ему казалось, что картины – приоткрытая дверь в ее жизнь, она сама, ее суть в чистом виде. В творчестве притворяются реже, чем в жизни, или не притворяются вовсе, и, увидев их, он бы понял про нее что-то новое, что сблизило бы их…
Вот так примерно он чувствовал.
Ему не хотелось встречаться с Аликом. Адвоката, к счастью, на общей территории не оказалось. На экране компьютера белела