ярости, чего с ним никогда не случалось, то вонзить нож не в сердце, не в шею, не в живот… Впрочем, документально подтвердить или опровергнуть факт теперь всё равно практически невозможно. Какой-то олух пролил сладкий чай на внешний диск. На тот самый, на который велись записи наблюдения. Алексей Варламов – экстра-профессионал и одновременно шеф айтишного отдела исследовательского фармкомплекса – говорит, что займётся проблемой лично. И, вероятно, он сможет восстановить кое-какие моменты. Но гарантий – вот засада – не даёт.
Все суетятся, бегают туда-сюда, создавая броуновское движение тел в белых халатах.
Одна только Нина сидит за дежурным столом возле входа, покачивает на трапеции довольного Мичурина, что-то ему говорит. Какую-то ерунду. Вот, послушайте:
– Эх, Мича… Сейчас бы курнуть. После всего-то, а? Жаль, давно бросила. Вон, даже спички какой-то садюга оставил, – на столе возле альбома с её портретом работы мастера Патча лежит пошарканный коробок. – Они издеваются, да? Про сигаретку-то забыли… И стрельнуть не у кого. Вот ведь зараза, нынче все некурящие… Слушай, Мичурин! А у тебя, случаем, нет? Сигареты?
– Вар-вар-лам, – отвечает умный скворец и вдруг, шумно расправив крылья, взлетает к самому потолку. Оттуда планирует на шкаф, шуршит чем-то, должно быть, роется клювом в припрятанных «сокровищах». Наконец, появляется на краю с зажатой в зубах… Тьфу ты! В клюве… Конечно же, в клюве! Ну, какие у птиц зубы?!
Мятая цигарка, принесённая Нине умницей Мичуриным, лежит на столе рядом с коробком. Но желание курить пропало.
Хочется домой. На машине. Пешком дико холодно. Минус тридцать.
Хочется домой. Очень. С Лёшкой и с Патчем.
Которые, слава богу, есть.
Да. Есть.
И с Евгень Ванычем.
Которого, к сожалению, уже нет.
Нет…
Такой вот Гуманиториум.
Наледь
(из дневника реаниматолога)
Мысли, мысли, мысли… Они постоянно роятся в моей голове, вызывая чувства и эмоции, окрашиваясь попеременно то в светлые тона, то в тёмные, играют оттенками и нюансами, лучатся светом, погружают во мрак. Или летят неизвестно куда, только дай слабину, доставь им ничтожный шанс обрести волю…
Ох уж мне эти стереотипы.
Ну почему, скажите, если кто грубо сквернословит, он обязательно «матерится, как сапожник»? Вы речь… ну, например, кровельщиков слышали? Или грузчиков? Или тех же менеджеров в курилке? Отчего, если зол человек, то непременно «как собака», а хитёр «как лиса»? Дома у меня живёт милейшее и совершенно бесхитростное четвероногое создание обычной для улиц породы «полутакс». По имени Лисицын. Нет, ясное дело, не по имени, конечно, а по кличке. Хоть раз бы на кого, собака, рыкнул или недобро тявкнул. У самого зла порой не хватает, когда вижу, как мой Лисицын облизывает физиономию моей же тёще, старухе склочной и зловредной. И за что, спрашивается? За колбасу? За косточку? В том-то всё и дело, что не за лакомства свои собачьи, не за гастрономические радости, а просто так, от искренней своей любви ко всему живому.