и гадкий, что я его, упыря старого, смыла в унитаз. Лизу я представляла мультяшной креветкой из рекламных роликов, улыбчивой и в короне. Знай я тогда ее характер, представляла бы креветку с пылающим мечом.
Однако сегодня моя Лиза ни с кем сражаться не может. Сегодня у нее другие заботы – заново научиться говорить и ходить по комнате без ходунков. В общем, рассчитывать я могу лишь на себя.
Хладноглазая женщина, сидевшая в центре переговорной, глянула на меня сквозь стеклянную стену.
Она была вся в белом, и с каждого боку у нее сидело по мужику, оба в темных костюмах с иголочки. Троица смахивала на зловредное мороженое в вафлях, трупно-ледяное, которое только и ждет, чтоб я вошла и заговорила. Неподалеку от них на столе стоял графин из граненого хрусталя и три одинаковых, запотевших ото льда стакана, каждый на аккуратнейшей подставке, чтобы полировку темно-вишневого стола не испортить. Мой одноразовый стаканчик, сухой, как спичка, лежал в сумке.
На жакете той женщины не было ни пятнышка. Я белое носить не умею – постоянно тут же кофе на грудь проливаю. Она была старше меня, но выглядела ровесницей, если не моложе. Я себя тоже в порядке держу: седые пряди закрашиваю, кожу увлажняю усердно и по-прежнему влезаю в любимые «ливайсы». Но эту женщину явно подновили – и неплохо. Ничего вопиющего, не как у актрис, у которых губы смахивают на воспаленные кошачьи кишки, а только подбородка лишнего как не бывало, а глаза распахнулись, как бывает после подтяжки. Пара-другая смешливых морщинок, да и те такие мелкие, что и говорить не о чем, – их, похоже, собирали редко. Коллеги по обе стороны от нее сурово хмурили лбы, а ее лоб походил на яйцо. В пятьдесят без ботокса такого не добиться, особенно если лихо запрягаешь и погоняешь закон, как своего собственного норовистого пони.
Сегодня я пришла сюда умолять, упрашивать, чтобы не забирали Мози. Пятнадцать – возраст очень непростой, а ее отправят туда, где никто не знает, что в грозу она до сих пор просыпается от страха и теребит нижнюю губу, когда врет; что расспросами от нее многого не добьешься, а вот если уйти на кухню и изобразить бурную деятельность, она устроится за разделочным столом и, болтая ногами, выложит все без утайки; что под подушкой у нее лежит одноглазый плюшевый кролик и что спит она, прижимая его к животу.
Если Мози заберут, я даже не узнаю, куда ее отправят. Наихудший расклад – совсем гнилое яблоко: где ни укуси, всюду рыхлое месиво с червями. Чистый яд. Хотелось попросить, чтобы оставили Мози в покое ради ее блага, а не ради моего, но, поочередно глядя в три пары холодных глаз, – сейчас они дружно сверлили меня сквозь прозрачную стену – я чувствовала: затея пустая, а Мози для этих людей не человек, а пешка.
Вопрос заключался в том, отдам ли я внучку без боя или стану биться с этими ледяными мерзавцами не на жизнь, а на смерть. Но если в победу я не верю, стоит ли рыпаться? Хотите океан? Забирайте! Хотите внучку, которую я помогала Лизе растить? Да что там, это я ее вырастила: Лизу не изменишь. Это я учила Мози читать, миллион